Если в сердце живет любовь - Люси Бродбент Страница 4

— Доброе утро, — вежливо приветствую я. — Чем могу помочь?

Голос в системе двусторонней связи сражает наповал: точно такой же, каким был всегда, — теплый, бархатистый, густой. Почему-то казалось, что голос должен измениться. Должен стать жестким, бесстрастным, может быть, даже неприятным. Время проходит, и создавать демонов становится все легче.

— Это Бретт Эллис, — представляется мой бывший муж. Нажимаю кнопку, чтобы он смог подъехать к дому.

В четыре года я поняла, что мои родители не такие, как родители других детей. Мы сидели в ресторане «Мортон» в Беверли-Хиллз. Собрались всей семьей, впятером, что само по себе заслуживало внимания. Мы редко бывали вместе, даже на Рождество и в День благодарения. Мама надела большую шляпу — соломенную, с широкими полями. Должно быть, в то время такие были в моде. А еще помню солнечные очки — тоже очень большие, черные и блестящие; они постоянно сползали с носа. Ярко-розовые губы гармонировали с лаком на ногтях. Мама, как всегда, терпко пахла духами и сигаретным дымом. Ярко-желтый сарафан оставлял открытыми плечи и выступающие ключицы. Как всегда, она выглядела безупречно ухоженной. Мое детство украшено названиями модных домов, чьи произведения она носила: «Шанель», «Живанши», «Лакруа», «Фенди». За закрытой дверью огромной гардеробной не прекращалась шикарная вечеринка с участием самых знаменитых дизайнеров. Папа предпочитал джинсы, футболки, кожаные куртки. Ничего из ряда вон выходящего. Он всегда одевался скромно — тем ярче сияла райская птица, которую он держал за руку. Ему так нравилось.

В тот день сводная (а если говорить точно, единокровная) сестра Лидия, старше меня на восемь лет, решила показать, кто в доме главный, и заняла место рядом с папой. Эшли, которому уже исполнилось пять, уселся с другой стороны. Само собой, я собралась устроить громкий скандал и потребовать своего, но родители сумели меня подкупить, пообещав мороженое в обмен на хорошее поведение. И вот тогда-то, едва выглядывая из-за корзинки с булочками, потому что стул оказался слишком низким, а детского кресла в ресторане не нашлось, я поняла, что все вокруг смотрят на нас. Конечно, люди пытались делать вид, что не обращают внимания, но я-то заметила, как они тайком выглядывали из-за меню и шептались. Или притворялись, что бесцельно осматривают зал, хотя взгляды то и дело останавливались на нашем столе.

Потом до меня донесся голос одной из посетительниц:

— Там сидит Гевин Сэш, не так ли?

Чужая тетя спрашивала официанта! Разве мог официант знать, как зовут моего отца? И откуда она знала? Может быть, ей и мое имя известно?

— А почему та леди тебя знает? — спросила я.

— Понятия не имею, солнышко, — смутился отец.

— Потому что твой папа знаменит, — поведала мама из-за черных очков.

Даже в четыре года, едва разбираясь в чувствах, я ощутила в ее голосе гордость.

— Папу знают все, — добавила она.

— Что, все-все? Каждый, кто сидит в ресторане?

— Вполне возможно. — Мама довольно улыбнулась и добавила: — А может быть, даже все, кто живет в Америке.

— Или даже весь мир, — подхватила выскочка Лидия, стремясь продемонстрировать эрудицию взрослого двенадцатилетнего человека.

— Не хочу, чтобы папу все знали! — Новость страшно расстроила и вызвала приступ ревности.

Мало того что приходилось делить папу с Лидией и Эшли, так вдобавок появились новые соперники: и весь ресторан, и вся Америка, и весь мир! Нет уж, спасибо! «Какое право имеют чужие, незнакомые люди на моего отца? — Это мой папа! — громко закричала я. — Они его не знают! Не отдам!»

Последовала бурная сцена с истеричным ревом. Шоу, в котором Гевин Сэш пытался успокоить разбушевавшегося ребенка, позволило окружающим сбросить завесу притворства. Теперь уже люди не скрывали любопытства и откровенно наблюдали. В конце концов, я одержала убедительную победу и добилась права сидеть у папы на коленях. Но ревность никуда не делась, а затаилась в душе на долгие годы.

Странно, но когда Лидия воспользовалась удобным моментом и сообщила, что мама тоже знаменита, я не испытала и тени негодования.

— Твоя мама — модель. Это значит, что ее фотографируют, потому что она самая красивая, — объясняла сестра терпеливо, по-кошачьи хитро, стараясь говорить так, чтобы я поняла каждое слово. Лидия любила мои капризы, потому что на их фоне она выглядела хорошей девочкой. — Это означает, что ее тоже все знают.

Обещанное мороженое казалось слишком заманчивым, чтобы продолжать плакать. А главное, я почему-то всегда чувствовала, что мама мне не принадлежит. Она казалась слишком далекой. По утрам нас будила не мама, а няня Бетти. И в парк водила тоже не мама, а Бетти. И когда я падала и разбивала коленку, жалела меня не мама, а все та же Бетти. Бетти принадлежала мне — в этом сомневаться не приходилось.

Папа тоже не слишком часто появлялся рядом, но все-таки оставался моим. А я всегда была его дочкой. Он очень любил это повторять. Нас связывали совершенно особенные, нежные и в то же время дружеские чувства.

— Кто папина дочка? — спрашивал папа.

— Я, Перл, — с гордостью заявляла я. — А кто дочкин большой папочка?

— Я, глупышка! — радостно смеялся мой папа.

Незачем даже и говорить. Сама знаю, что трусиха. Утром, одеваясь и красясь, вовсе не собиралась в решающий момент прятаться в кабинете. И вот сейчас Бретт Эллис оказался совсем близко — можно сказать, за дверью. Очень стыдно, но ничего не могу с собой поделать. Выйти не в состоянии — ноги не слушаются.

— Как дела, Мария? — слышится жизнерадостный голос Бретта.

— Дерьмово, как всегда. День за днем одно и то же, — сурово отвечает экономка.

В припадке малодушия я попросила Марию принять гостя. Вообще-то провожать клиентов в офис Стивена — моя прямая обязанность, но сегодня почему-то не нашлось сил ее исполнить.

— Выглядишь еще лучше, чем обычно, — продолжает ворковать Бретт. Ничего не скажешь, когда хочет, умеет казаться очаровательным. — Где твой начальник?

— У себя, — отвечает Мария. — Сюда, пожалуйста.

Шаги стихают возле картины Дэвида Хокни на западной стене. Это означает, что Бретт остановился в нескольких метрах от меня. Если подойти к двери и глубоко вдохнуть, наверное, можно будет ощутить запах парфюма. Интересно, он до сих пор любит «Л'Омм»? Сейчас наверняка стоит перед картиной с умным видом, чуть прищурившись. Ему всегда нравилось считать себя знатоком искусства. Наконец стук шагов по мраморному полу возобновляется и теряется в офисе Стивена. Раздаются фальшиво радостные приветствия; слышно, как хозяин и посетитель хлопают друг друга по плечам.

Стивен просит Марию принести кофе. Дверь закрывается, и теперь уже слов не разобрать — доносится лишь невнятный гул голосов.