Медный всадник - Полина Саймонс Страница 4

Но потом семейство возвращалось в Ленинград, в две комнатушки на Пятой Советской, и, прежде чем добраться до своей комнаты, Татьяне приходилось идти мимо Игленко, у которых дверь вечно была распахнута: духота там стояла невыносимая.

Когда Татьяне исполнилось три года, семья отдыхала в Крыму, том самом Крыму, который сегодня бомбили немцы. Именно тогда она в первый, правда, и в последний, раз попробовала сырую картошку. Она ловила головастиков в лужице и спала в палатке. И смутно помнила запах соленой воды. Именно в холодном апрельском Черном море она едва не схватила большую медузу, коснувшуюся ее тельца своим, беловатым и студенистым, и заставившую взвизгнуть в восторженном ужасе.

При мысли об эвакуации у Татьяны от волнения свело внутренности. Рожденная в 1924-м, в год смерти Ленина, после революции, после голода, после Гражданской войны, она пропустила худшее, но так и не увидела лучшего. Поскольку появилась на свет не вовремя…

Словно поняв, что происходит, дедушка тихо спросил:

– О чем ты думаешь, Таня?

– Ни о чем, – ответила внучка как могла спокойнее.

– Что творится в твоей голове? Война началась. Неужели не понимаешь?

– Понимаю.

– А мне почему-то кажется, что нет. – Дедушка помедлил, прежде чем добавить: – Таня, жизнь, которую ты знала до сих пор, окончена. Помяни мои слова. С этого дня все будет совсем не так, как ты себе воображаешь.

– Точно! – возбужденно закричал Паша. – Мы еще покажем немцам! Загоним их обратно пинками!

Он улыбнулся Татьяне. Та согласно кивнула. Мама и папа молчали.

– Да, – хмыкнул папа. – И что потом?

Бабушка поднялась и, подойдя к дивану, села рядом с дедом. Татьяна заметила, что она стиснула его руку своей большой и морщинистой, поджала губы и многозначительно кивнула. Неужели она знает что-то, но предпочитает держать при себе? Дедушка тоже знал, но смятение Татьяны было слишком велико, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Какая в конце концов разница? Они уже старые и ничего не понимают!

– Что ты делаешь, Георгий? – неожиданно спросила мать, словно только сейчас увидела чемодан.

– Слишком много детей, Ирина. Не знаешь, о ком больше беспокоиться, – мрачно буркнул он, сражаясь с замками.

– В самом деле, папа? – выпалила Татьяна. – Больше? А о ком меньше всего?

Отец, не отвечая, подошел к шифоньеру и принялся кое-как швырять Пашины вещи в чемодан.

– Ирина, ему нужно срочно уехать. Я отправляю его в Толмачево. В лагерь. Они с Володей Игленко все равно собирались туда на следующей неделе. Поедет немного раньше, какая разница? И Володя с ним. Нина только рада будет отпустить его. Вот увидишь, все обойдется.

Жена сокрушенно покачала головой:

– Толмачево? Думаешь, там ему ничто не грозит? Ты уверен?

– Абсолютно, – заверил отец.

– Ни за что! – завопил Паша. – Папа, война началась! Никаких лагерей. Я иду на фронт. Добровольцем.

Молодец, подумала Татьяна, но тут отец круто развернулся и уставился на сына с такой яростью, что она мигом прикусила язык. Отец схватил Пашу за плечи и принялся трясти:

– Что ты сказал? Совсем спятил? Добровольцем?!

Паша попробовал вырваться, но отец держал его железной хваткой.

– Да отпусти же, папа!

– Павел, ты мой сын и обязан подчиняться. Прежде всего тебе необходимо убраться из Ленинграда. Потом обсудим насчет фронта. А пока нужно успеть на поезд.

Во всей этой сцене, происходящей в маленькой комнате, на глазах у стольких людей, было нечто неловкое, чтобы не сказать постыдное, и Татьяна хотела отвернуться, но куда? Напротив сидели дед с бабкой, за спиной – Даша, слева – мать с отцом и брат. Она опустила голову и закрыла глаза, представив, как лежит на спине посреди летнего луга, покусывая сладкий клевер. И никого вокруг.

Как может все настолько разительно измениться за считанные секунды?

Она открыла глаза и моргнула. Одна секунда. Еще раз моргнула. Другая.

Несколько секунд назад она спала.

Несколько секунд назад прозвучала речь Молотова.

Несколько секунд назад папа принял решение.

И вот теперь Паша уезжает. Миг, миг, миг…

Дед и бабушка дипломатично помалкивали. Как обычно. Дед всегда старался оставаться в тени. Бабушка в этом отношении была полной его противоположностью, но именно в этот момент, очевидно, решила последовать его примеру. Возможно, потому, что он стискивал ее руку, стоило ей открыть рот; но, как бы там ни было, она безмолвствовала.

Даша, никогда не боявшаяся отца и ничуть не обескураженная надвигающейся, но пока еще отдаленной опасностью, живо вскочила:

– Папа, но это безумие! Почему ты его отсылаешь? Немцы даже не подступают к Ленинграду. Ты же слышал товарища Молотова! Они на западных границах. Это тысячи километров отсюда.

– Помолчи, Дашенька! – бросил отец. – Ты понятия не имеешь, что такое немцы.

– Но их здесь нет, – повторила убежденно Даша голосом, не допускавшим дальнейших возражений.

Татьяна неизменно завидовала сестре, умевшей говорить так убедительно. Ее собственный голос был тихим, как отдаленное эхо, словно она так и не стала женщиной, и во многих смыслах это именно так и оказывалось. Даже месячные начались только в прошлом году, и вряд ли их можно было назвать месячными, скорее квартальными. Пришли зимой, решили, что это им не нравится, и ушли до осени. Осенью снова начались как ни в чем не бывало, но с тех пор это произошло только дважды. Если бы все было, как полагается, возможно, и голос Татьяны приобрел бы необходимую звучность, как у Даши. По Дашиным месячным можно было календарь сверять.

– Дарья! Я не собираюсь спорить с тобой по этому поводу! – воскликнул папа. – Твой брат не останется в Ленинграде. Паша, одевайся! Возьми новую рубашку.

– Папа, пожалуйста…

– Я сказал, одевайся. Нельзя терять ни минуты. Через час в пионерских лагерях не останется мест, и я не сумею впихнуть тебя.

Наверное, было ошибкой говорить все это Паше, потому что Татьяна в жизни не видела, чтобы брат так медленно двигался. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он нашел единственную приличную рубашку. Родственники тактично отвели глаза, пока он одевался. Татьяна снова представила летний луг, насыщенный медовыми ароматами скошенной травы. Хорошо бы съесть горсть голубики…

Она неожиданно поняла, что немного проголодалась, но вряд ли стоило сейчас об этом упоминать.

– Я не хочу ехать, – жаловался Паша.

– Это ненадолго, сынок, – уговаривал отец. – Так, на всякий случай. В лагере тебе будет спокойнее. Поживешь там месяц, пока не станет ясно, как развернутся события. Потом вернешься. И если начнется эвакуация, мы заберем тебя и сестер.