Миг столкновения - Эмери Лорд Страница 4

– Ты права.

Я недостаточно проснулся, чтобы сообразить, как я все успею. К одиннадцати нужно быть в ресторане, а старшие брат с сестрой уже ушли на работу. Не тащить же младших в студию росписи. О некоторых людях говорят, что они как масло и вода – не смешиваются, в смысле, не ладят. Но Исаак и Бека – это не масло и вода, это скорее масло и раскаленная сковородка. Стоит им сойтись – и шипенье, горячие брызги, а то и пожар гарантированы. Беке – одиннадцать, Исааку – восемь. Вчера утром у них был матч по воплям – кому сидеть перед теликом в кресле с откидной спинкой. Бека запустила в Исаака подушкой, промазала. Итог – разбитая ваза. Пришлось обоих посадить под домашний арест. Не знаю, проймет их или нет, но формулировка звучала внушительно.

– Так мы идем? – спрашивает Лия.

– Да.

– Да, да, да!

Беру чашку со стола, поворачиваюсь к Лие:

– Овсянку будешь?

– Нет. Я буду тостик с арахисовым маслом и с бананом. Только Бека не стала мне тостик поджаривать.

– Как насчет овсянки с арахисовым маслом и с бананом?

Лия морщится.

– Ладно. Тостик, значит, тостик.

Руки уже тянулись к пакету с овсяными хлопьями.

Меняю траекторию, отрезаю ломтик хлеба, сую в тостер. Даю Лие банан и тупой нож. Она держит нож в правой руке, банан – в левой, поджав пальчики, как я ее научил. Меня самого этому научил отец в кухне своего ресторана. Отец также продемонстрировал, что бывает с теми, кто не освоил технику защиты пальцев. Для показа он использовал кетчуп – типа это кровь – и актерские способности. Мне тогда было девять. Впечатление осталось неизгладимое.

Хлеб выскакивает из тостера. Кладу его на тарелку и ставлю перед Лией. Она размазывает по тосту арахисовое масло, говорит с улыбкой:

– Сегодня я для мамочки кофейную чашку раскрашу.

– Молодец, хорошо придумала.

Наливаю себе кофе. В кухню входит Исаак. Как всегда, перед носом, на вытянутых руках, у него книга. Исаак умеет читать на ходу. Нет, даже не так: он лучше передвигается во время чтения, чем среднестатистический человек передвигается, больше ничего при этом не делая. Исаак ловко огибает уличные вывески, поднимается по ступенькам, лавирует между пешеходов. Есть на что посмотреть. Исаак взглядывает на нас с Лией, в его очках отражена дверца холодильника.

– Ты вроде сказал, мы идем расписывать посуду?

– Мы – да, идем, – говорю я.

– Да, да, да! – ликует Лия.

– Круто! Я с вами.

– Как бы не так. Ты под домашним арестом. И потом, посмотри на график дежурств. У кого за месяц ни одного пропуска?

Исаак щурится на график, сочиняет железные аргументы:

– Ну, только у Лии. Так нечестно! Ей самая легкая работа, потому что она младшая! Подумаешь, стирку сортировать и на стол накрывать! С этим любой справится.

Лия смотрит сердито. Подавляю импульс ущипнуть брата.

– Лие всего пять лет. Она делает что может, и ее, заметь, дважды просить не приходится.

Вот когда мама составляла график, никто не спорил. Каждый выполнял задания, прописанные против его имени. Мама решала, чем и как занять нас, всех восьмерых. Она подписывала разрешения на участие в школьных мероприятиях. Она пекла вафли по понедельникам, чтобы смягчить поствоскресный шок. Тридцать первого декабря она убирала коробку с рождественскими украшениями. Но это все было раньше, до того как нас осталось семеро.

Папа был замечательным человеком. Во всех смыслах и во всем. Громадного роста, с раскатистым смехом, с широкой душой. Время от времени я смотрю на семейные фотографии, где мы все вместе, и представляю, что папа вдруг исчез. И знаете что? Вся картинка распадается. Точно то же самое происходит с нами в реальной жизни.

Папа шутил: дескать, он бы давно голову где-нибудь позабыл, если б мама ее вовремя не пришила. Я тогда не понимал смысла шутки, во все глаза смотрел на папин воротник. Ожидал увидеть зигзагообразный шов на шее, в стиле Франкенштейна. А потом папа умер, и выяснилось, что мама так же на него полагалась, как и он на нее. Теперь мама почти не выходит из спальни. Иногда мне кажется, она лежит и шепчет сердцу: «Бейся. Бейся. Бейся», легким: «Вдох. Выдох. Вдох. Выдох». Как будто все силы у нее уходят на то, чтобы просто существовать.

Поднимаюсь по лестнице. Бека окликает меня из детской, которую делит с Лией. Бека стоит на коленях, роется в нижнем ящике комода.

– Джонас! Ты не видел мои синие шорты?

– Нет. То есть, кажется, они в стирке.

Бека рычит. Минимум половина ее реплик в общении со мной приходится на рычание.

– Я их надеть хотела!

– Тогда сама свою одежду стирай.

Продолжая рычать, Бека подходит к платяному шкафу, нарочно топает. Делаю глоток кофе. Когда и посмаковать горечь, как не сейчас.

– Что стряслось?

Это первое, что выдает Сайлас по телефону. Мой старший брат работает в кофейне начальником смены, на заднем плане слышатся знакомые звуки: урчит вспениватель молока, переговариваются официанты.

– Сайлас, ты не мог бы пораньше освободиться?

– Что? Да я специально в самую раннюю смену прошусь, чтобы успеть домой прежде, чем ты в ресторан уйдешь.

– Да, конечно. Только я пообещал кое-куда сводить Лию – и забыл.

– А Беку с Исааком ты разве не можешь прихватить?

Еще бы. С удовольствием. Оставлю их на обочине, снабжу табличкой: «Бесплатно в хорошие руки».

– Вчера я их под домашний арест посадил.

Следует пауза. Сайлас молчит, но в телефонном пространстве слышны слова, много раз сказанные между мной и Сайласом. Что, если Исааку взбредет провести дома научный эксперимент? Что, если Бека сбежит с подружками на озеро? Узнает ли об этом мама? Может, это событие выведет маму из ступора. Или не выведет. Оставить Исаака с Бекой дома с мамой – все равно что оставить их совершенно одних. Но ведь Беке уже одиннадцать.

– Ну так оставляй, только маме скажи. Ничего с ними не случится.

Связь прерывается, я в ужасе перед своим следующим шагом. Не могу определить, когда стал сам себе казаться надзирателем, запертым в психушке вместе с пациентами.

Дверь в мамину спальню приоткрыта, я медлю, прежде чем войти. С тех пор как умер папа, мама больше времени проводит в спальне, чем при его жизни. В хорошие дни она хоть со скрипом, но поднимается с постели. В плохие дни мне кажется, я смотрю замедленную съемку ее умирания.

– Мама?

Она реагирует так, словно нас разделяет часовой пояс. Вымучивает улыбку. Никогда к этому не привыкну. Затворничество выбелило ее щеки. Раньше они были такие румяные. От смеха. От беготни по двору с Исааком и Лией.