Опасное увлечение - Керриган Берн Страница 4

В нем вскипела ярость, вызванная жаром, страхом и беспомощностью. В душе разразилась та же гроза, что бушевала за окном.

Когда другой пришел на смену державшему его, а тот был готов воспользоваться своей очередью, Кристофер бросился, схватил скотину за горло и бил кулаком до тех пор, пока не свалил его.

Он смутно слышал слабый, хриплый крик матери, прежде чем боль взорвалась у него в голове и он, оглушенный, упал на пол.

Мир завертелся вокруг него с такой скоростью, что ему невольно захотелось вытянуть руку и за что-то уцепиться, чтобы его остановить. Тени вздымались и опадали, раздваивались, а затем растворялись в тумане. Раздался гром, или это был стук двери?

А потом громыхавшая над крышей гроза осталась единственным звуком, доносившимся до его избитой головы. Мама. Где мать? Жива ли она…

— Кристофер!

Титаническим усилием он повернул голову и увидел, как ее тень темнела с другой стороны быстро догорающих углей жаровни. Она ползла к нему на локтях, но, похоже, у нее не хватало сил обогнуть огненную яму.

От страха все кружилось у него перед глазами, и он собрал последние силы, чтобы подняться с пола.

— Мама, — прохрипел он, шатаясь, идя туда, где лежала она.

— Кристофер. — Ее голос чуть слышнее шепота усилил его ужас. — Тебе больно, сынок?

— Нет. Я в порядке. Мама, не двигайся. Я позову охранников. — Он встал над ней на колени, боясь к ней прикоснуться. Боясь куда-то положить руки.

— Там нож, Голубок, они… — она слегка задыхалась, как будто пытаясь отдышаться, — они тебя порезали?

Ее руки, обычно такие сильные, такие уверенные, робко ощупали его лицо, плечи и скользнули вниз по туловищу.

— Нож? — Он покачал головой, все еще пытаясь прийти в себя. — Они не порезали меня…

Под коленями он ощутил что-то теплое и липкое и внезапно подумал, не ранен ли он. Но боли не было. Никаких порезов.

Новый прилив ужаса охватил его.

— Голубок, подбрось еще полено в огонь, так холодно.

Горячая жидкость поползла по его ноге, когда он поспешно достал два небольших полена и положил на угли. Прежде чем бревна загорелись, полыхнула молния, осветив самое мрачное зрелище всей этой наполненной ужасом ночи.

Кровь. Она растекалась от распростертого тела матери, подползая к каждой стене их крошечной камеры. Он закричал, призывая на помощь, вцепившись в решетку и изо всех сил прижимаясь лицом к двери. Звал кого угодно, все равно кого. Из темноты ответили женские голоса. Кто-то взволновано, кто-то рассержено.

Но никто не пришел.

Судорожно хватая ртом воздух, он обернулся к своей любимой матери, теперь освещенной золотым сиянием их жалкого огня.

— Мама. — Он опустился рядом с ней на колени там, где еще не было крови, и в свете пламени с ужасом наблюдал, как быстро подползал к нему край красной лужи. — Что делать? — простонал он, и у него все расплылось перед глазами от жарких слез. — Скажи мне, что делать.

— О, голубок, ничего… не поделаешь.

Из ее глаз полились слезы, но дотянуться до него она уже не могла. Она казалась испуганной, что усиливало его решимость. Он приник головой к ее груди, прижавшись к ней, словно если вцепится достаточно крепко, сможет ее удержать.

— Не бросай меня, — умолял он, не стесняясь, совсем как маленький. — Прости, что стал драться. Прости. Я был зол. Я не знал о ноже. Не уходи. Прости!

— Спой мне колыбельную, голубок, — прошептала она. — Я больше тебя не вижу.

От этих слов его горло сжало ужасом и болью.

Мать улыбнулась, хотя кровь сочилась изо рта и стекала на волосы. Ее кожа была очень холодной. Восковой. Но лужа, в которой он сидел, была теплой. Обволакивавшей их обоих.

Его голос пресекся от рыдания. Он не мог продолжать петь. Но ему и не пришлось.

Она закашлялась. Ее грудь взметнулась. Затем опустилась, горячее дыхание ударило о кожу, как слова, которые она больше не могла сказать. Оно вырывалось и вырывалось, пока она не затихла.

Кристофер оглох. Кто-то кричал. Громкие, длинные, рвущие ухо раскаты отчаяния. Словно сама душа вырывалась из горла. Крик настолько громкий, что способен разбудить богов. Настолько громкий, чтобы прорваться сквозь какофонию кошмарного места, которое он называл домом. Чтобы прорваться сквозь бурю, и гром, и молчание его мертвой матери.

Кристофер хотел, чтобы крик прекратился. Но он не прекращался. Долго, очень долго.

В конечном счете огонь погас. Камни охладили кровь под ним и превратили ее в лед. Останки матери тоже остывали. Когда тело остыло и тяжелым камнем окоченело в его молодых, дрожащих руках, все тепло утекло и от него. Он с легким любопытством наблюдал, как оно уходит.

Он почувствовал себя… как вода. Сидя в луже воды. Это была только вода. Окружающая его. Покрывающая его. Застывшая на его коже. Заполнившая трещины в камне. Пространство его вместилища.

Вода. Теперь он понял. Выучил урок, который пытался преподать ему мастер Пин. Тут, в грозовом мраке, научился быть как вода. Терпеливым. Безжалостным.

Положив свою тяжелую мать на скользкий пол, он встал, чувствуя, что у него нет костей. Как будто он не живет в своем теле. Но вне его. Вокруг него. Как вода.

Вся вода на камнях.

Он стоял, уставившись прямо на дверь, неподвижно, как камень, и начал повторять фигуры, которые он вызубрил вчера под дождем. Когда дверь откроется, он пойдет к мастеру Пину. Он скажет ему, что теперь понял. Что он стал как вода.

Готов дать смерти течь с его рук.

Лондон, 1877 год, двадцать два года спустя

— Детей не убиваю, — сообщил Кристофер Арджент адвокату, казалось, пытавшемуся его для этого нанять, — и не обрекаю на смерть.

За столом, беспокойно ерзая и вперившись взглядом в закрытую дверь, будто с тревогой ожидая, когда же во весь голос придется звать на помощь, сидел сэр Джеральд Дэшфорт, эсквайр. Дорогое, пышное, утонченное, почти женственное, выдержанное в самом отталкивающем оттенке красно-коричневого убранство кабинета в Вестминстере характеризовало адвоката как нельзя лучше. Тот пристально посмотрел на Арджента из-под очков в тонкой металлической оправе, державшихся на несоразмерно больших ушах.

Арджент обобщил наблюдения нескольких минут знакомства с Дэшфортом. Высокооплачиваемый, но тратит еще больше. Дела ведет с беспардонной наглостью человека, живущего не по средствам. Требовательный, тщеславный, умный и жадный до аморальности. Карьеру сделал, втихую отмазывая в суде клиентов, самых одиозных преступников, ничем при этом не гнушаясь. Наймом самого дорогого убийцы империи в том числе.