Наездницы - Энтон Дисклофани Страница 40

Отец закрыл книгу, давая понять, что урок окончен.

– Хорошо, – произнес он, – вы можете заняться другими, более важными делами. Например, помочь маме.

Он улыбнулся. Мы с Сэмом встали. Я подошла к отцу и, прежде чем выйти из комнаты, поцеловала его в лоб. Наклоняясь к нему, я ладонью прижала платье к груди. Наполовину девочка, наполовину женщина.

* * *

Позже я помогала маме оборачивать рождественской зеленью перила веранды, а затем украшать окна. Солнце стояло в зените. В тот день оно палило нещадно как никогда. Мне было очень жарко, собственная кожа казалась мне чересчур тонкой, подмышки и лоб были мокрыми от пота. Мама все делала быстро и старательно. Папа говорил, что она умеет работать лучше любого мужчины. Мама все чаще привлекала меня к работе по дому. Она говорила, что я должна всему научиться, что ведение домашнего хозяйства – это искусство. И, конечно же, я не возмущалась вслух: мы никогда не оспаривали распоряжений родителей, особенно если они исходили от мамы.

Закончив, мы вышли на лужайку перед домом и залюбовались делом своих рук. Мама всегда любила этот момент – накрыв праздничный стол, она пару минут его разглядывала, восхищаясь его красотой, любуясь изящными блюдами и накрахмаленными салфетками.

– Это похоже на брови, – заметила я, кивая на гирлянды над окнами. – Густые брови. Как будто дом за нами наблюдает.

Меня не устраивало то, что мне приходится выполнять всю эту утомительную работу, пока Сэм гуляет и делает все, что ему вздумается.

Я ожидала, пока мама закончит разглядывать дом. Она явно хотела что-то сказать, но не решалась, что было совершенно ей несвойственно: мама никогда не колебалась.

– Джорджи поживет у нас какое-то время, – наконец произнесла она.

Я ничего на это не сказала. Джорджи часто у нас жил. И все же я чувствовала ее беспокойство. Я думала, что она собирается затронуть тему денег. Но мне не было дела до денег.

– Это чертовски глупо, – сказал отец маме, когда они думали, что мы не слышим.

Но мы, я и Сэм, все слышали. Подслушивать было очень легко – они до сих пор не знали, что дверь в их спальню не служит препятствием для звуков. Впрочем, обычно нас не интересовали их вечерние беседы.

– Заболела мама тети Кэрри. Ей придется пожить у нее.

«У нее» означало в Миссури, крохотном городке на Среднем Западе, о котором мы слышали, что он просто ужасен: маленький, некрасивый, без зелени и очень пыльный.

– Это означает, что Джорджи пробудет у нас несколько недель, – продолжала мама, – и на этот раз он будет спать в комнате Сэма. С Сэмом.

– Почему он не может жить у себя дома, с дядей Джорджем?

На самом деле я хотела видеть Джорджи, но разозлилась на маму. Я не понимала, почему Джорджи и Сэм должны спать отдельно. Мы всегда спали в одной комнате. Но я знала, что таким поведением могу только навредить себе.

Мама не стала ругать меня за недовольный тон. Она просто стояла и задумчиво смотрела на меня. Но затем она посерьезнела, и я опустила взгляд на свои туфли.

– Дяде Джорджу необходимо быть в Майами.

Этого было достаточно, я все поняла. Она могла не продолжать. Но она продолжила:

– У него там дела с его банком. А Джорджи приедет сюда, потому что шестнадцатилетний мальчик не может остаться один на целую неделю. Он возьмет с собой школьные учебники.

Я подняла голову. Мама смотрела на меня очень строго, как всегда, когда от нас требовалась покорность. Если бы здесь был Сэм, он бы ковырнул носком ботинка землю или пожал плечами, замаскировав этот жест засовыванием рук в карманы. Но я просто смотрела маме в глаза.

Я отвела взгляд и посмотрела вдаль, на изумительный вид, открывавшийся с лужайки перед нашим домом. Дубовый лес, в который время от времени вклинивались ровные ряды апельсиновых деревьев. Многие мили густой зелени. Плоская равнина, лишающая ощущения перспективы. Но мне всегда нравилось это отсутствие дали. Все казалось таким близким, хотя на самом деле это было не так.

– Почему мне нельзя спать в одной комнате с ними? – спросила я, пытаясь не расплакаться.

Она внезапно привлекла меня к себе, и я не смогла отстраниться.

– Не плачь, – сказала она и пригладила мне волосы.

Она знала, как сильно мне это нравится. Я смягчилась.

– Теа, – пробормотала она, – ты взрослеешь.

– Нет.

– Это естественно. Это жизнь. Ты понимаешь?

Она взяла меня за подбородок и приподняла мое лицо так, чтобы мы смотрели друг другу в глаза.

– Я такая же, как и раньше.

– Нет, ты другая. Вы по-прежнему будете близки, ты, твой брат и Джорджи. Но есть вещи, которые тебе больше делать нельзя. Ты понимаешь?

Я кивнула.

– Пожалуйста, скажи это вслух.

Это прозвучало ласково, но твердо.

– Да.

– Теа, дорогая! – Она потрепала меня по щеке. – Все будет хорошо. Это всего лишь на ночь.

Я выскользнула из ее объятий и побрела прочь.

– Веди себя хорошо, – крикнула мне вслед она.

Эта фраза произносилась так часто, что давно утратила всякое значение.

В тот день я вымещала злость на Саси. Он вяло прыгнул через крестовину, видимо, не успев разогреться, и я, развернув носки наружу, ткнула его в бока шпорами. Эта проблема возникала на протяжении последних двух недель. Через крестовину он прыгал неуклюже и неохотно. Впрочем, трудности существуют всегда. В их преодолении и заключается смысл постоянных усилий наездника. И достижения зависят как от него самого, так и от его коня, а если точнее, от их характеров. Отец называл меня одержимой. В исполнении каждого элемента я стремилась достичь совершенства. А мой пони был всего лишь животным и, конечно же, не мог хотеть того же, что и я. Зато он мог хотеть угодить мне, но сегодня он такого желания не проявлял.

А потом это закончилось, как всегда, очень быстро, как все мои ссоры с ним – мы ссорились серьезно, но почти сразу мирились.

Обернувшись в седле, я разглядывала следы от хлыста на боках Саси, как вдруг заметила, что на ограде манежа сидит Сэм. Он поставил ногу на верхнюю перекладину и оперся о колено подбородком. Я не знала, когда он появился и видел ли он, как я перехватила хлыст в руке, чтобы удары были более мощными. Знал ли он, что этого делать нельзя? Мама знала. Она бы тут же меня остановила. «Нет, нет, нет!» – резко понижая голос, произнесла бы она.

Я дернула за повод, и Саси пошел вперед, понурив голову. Я его вымотала. Но он об этом забудет. Возможно, уже забыл. Но он не забудет своего страха. Воспоминание о боли сменится недоверием. С лошадьми всегда так: они не способны запоминать события, зато запоминают ощущения, и эти воспоминания уже ничем не вытеснить.