Концерт для виолончели с оркестром - Елена Катасонова Страница 42

- Можно зайти к тебе завтра? У вас, кажется, хорошие книги? Дала бы что-нибудь почитать.

Он смотрел прямо перед собой, шагая как деревянный. Брови его страдальчески сдвинулись. Какую власть имеет над голодным мужчиной женщина!

- Что ж, заходи, - как во сне услышал он тоже изменившийся, тоже сдавленный голос. - Дам что-нибудь.., почитать.

Инна сама почувствовала двусмысленность фразы, и особенно паузы, и покраснела. Но все уже было сказано, все стало ясным. Они вошли в посольство каждый сам по себе, пряча друг от друга глаза, разошлись в разные стороны. Инна прошла в первый ряд, Алик - чуть не в последний.

- Эй, - крикнул ему Гена. - Иди к нам! - И махнул Алику рукой.

- Забыл очки, - соврал Алик. - А у меня дальнозоркость.

- Как знаешь...

Сидеть рядом с Геной было теперь невозможно: ведь они были друзьями. Но что такое дружба перед сладким, невыносимым томлением плоти? Где уж дружбе с ней справиться! "Только бы Инна не передумала, не испугалась!" - подумал Алик. Но он уже знал, что она не передумает, и гордость желанного вспыхнула в нем. И он тоже хочет ее, эту женщину, жаждет окунуться в пышную, зрелую плоть, и чтобы ее рука дотронулась до истомившегося его естества, и чтобы она впустила его к себе, и горячая влага устремилась бы ему навстречу.

Алик сжал ноги, усмиряя звериное вожделение.

Хорошо, что темно и что-то показывают там на экране". Пригнувшись, чтоб не мешать, он выскользнул из зальца - невозможно снова увидеть Гену! добрался до своего жилища, возмутительно просторного для одного, и, чтобы дожить до завтра, лихорадочно принялся наводить чистоту. Вдруг Инна решит, что лучше - к нему? Вдруг разрешит привести ее сюда, подальше от семейного очага?

Потом Алик долго и тщательно брился, потом долго стоял под душем, потом перебрал все рубахи и выбрал самую лучшую. А потом лежал всю ночь без сна, томился и ждал утра.

Бесшумно вертелся под потолком вентилятор, светила огромная, яркая, как белое солнце, луна - никакие шторы не могли погасить ее призрачный, колдовской свет, хотелось пить, есть, было жарко, холодно и опять жарко, и впервые Алик пожалел, что никогда не признавал снотворного. Но всему на свете приходит конец, и через вечность настало утро.

* * *

Все оказалось так просто! Так изумительно просто и - Господи - как хорошо! А он-то не спал, боялся, маялся: как посмотрит Генке в глаза. Впрочем, в глаза действительно смотреть было трудно - даже теперь, хотя прошел уже месяц. Стоял солнечный, мягкий декабрь. Повсюду на улицах жаркими огоньками светились вынесенные наружу жаровни.

Алжирцы ходили в зимнем, накинув на голову башлыки, утеплившись европейскими куртками, модницы набросили на плечи шубки.

- Вот говорят: "Бедные, бедные", а им многого и не надо, - сказала Инна, приподняв штору и выглядывая в окно. - Наши бы им морозы, узнали бы, сколько они нам стоят.

Алик вернулся из пустыни позавчера, вчера перекинулся с Инной несколькими словами, и сегодня она была уже у него. Тогда, в ноябре, они сразу решили, что у него встречаться удобней и безопасней, и Алик втайне обрадовался: незримое присутствие Гены смущало. А Инка была просто чудо! Царственное, бело-розовое тело, мягкие руки, крутые бедра и округлый живот. Рабигуль против нее - подросток! И что-то материнское, снисходительно-ласковое, всепрощающее было в ее медленных, томных ласках.

- Я давно заметила, как ты на меня посматриваешь, - сказала она тем ноябрьским вечером. - Но думала, так, мальчишка.

- - Не настолько уж я моложе тебя, - самолюбиво возразил Алик, не зная, обидеться или нет.

- Настолько! - улыбнулась Инна. - Шесть лет - это, мой сладкий, много.

Они лежали на широкой тахте, и было так хорошо, что Алик подавил постоянно мучившую его тревогу: а вдруг кто-нибудь постучит в дверь?

- Не бойся, - словно подслушав его мысли, сказала Инна, посмеиваясь. К тебе же никто не ходит.

"Никто - это Гена, - обожгло стыдом Алика. - А я, подлец, с его женой..." Но, покосившись на умиротворенное, сонное лицо рядом, снова почувствовав тяжесть душистого женского тела - Инна вдруг легла на него и, подперевшись и прищурившись, стала разглядывать, водя пальцем по бровям, носу, губам, - понял, что отказаться от всего этого он не в силах. Да и не может он больше жить ожиданием, он, мужчина тридцати семи лет. С какой стати? И кому в конце концов они делают плохо? Гене? Он не узнает. Рабигуль? Так ей, как видно, никто не нужен, кроме ее проклятой музыки. Говорят, в Москве чуть ли не голод, а ей хоть бы хны! Да другие бабы только за тряпки... Правда, передал он ей кое-что в сентябре, с тем же Геной, но это же пустяки. Как Инна тогда старалась, как выбирала!

"Не надо, не вспоминай!" - приказал себе Алик и сжал роскошное тело Инны ногами.

- Иди ко мне, - шепнул он, и она приподнялась над ним, а потом опустилась снова. - Ах, как хорошо! - выдохнул он, выразив в этих словах то, что чувствовал с ней все время, с первого дня их близости.

Она же спасла его гордость, и вообще - спасла.

Ни слова не было сказано о любви - ни им, ни ею: оба знали, что это страсть, что любовь гораздо сложнее, мучительнее и... Бог с ней! Не говорили они ни о Гене, ни о Рабигуль. Они вообще говорили мало, молча наслаждались друг другом, понимая друг друга без слов.

Но в пустыне Алик много думал о ней, представлял ее тело, слышал смех, вспоминал, как они были впервые вместе и как она сказала ему: "Пора!" - а потом:

"Нет, погоди". Значит, он ей тоже нужен? Но у нее же есть Гена? Если бы рядом с ним была Рабигуль...

Нет, о Рабигуль он больше думать не будет: она его помучила всласть. Пусть приезжает или не приезжает, ему теперь все равно: у него есть Инна! Да, любовница. Разве до этого он был мужчиной? Как-то Гена сказал, загибая пальцы:

- Мужчине нужна квартира, машина и любовница.

- Гляди у меня! - погрозила ему пальчиком Инна.

И Гена, довольный собой, засмеялся.

Это было еще до ноября. А теперь... Знала бы Рабигуль, как его любят или по крайней мере хотят. Да и он... Не сошелся свет клином на его восточной красавице! Он вспомнил свой сон последней ночью в пустыне странный, ни с чем в его жизни не связанный. Будто он во главе большой семьи эмигрантов прибыл куда-то в чужую страну и живет там один, в общежитии. Жена с детьми - в другом месте; так надо, чтобы получать пособие. Причем жена вовсе не Рабигуль. Во сне он ее так и не видит. Просто знает, что есть жена и дети. И вот в общежитии эмигрантов празднуется Новый год, и он выигрывает в лотерею большущую коробку конфет. Маленькая девочка смотрит на конфеты восхищенным взглядом, а он прижимает коробку к себе: "Не дам. Это моим детям!" Ему и стыдно, и жаль девочку, но своих детей жальче.

Проснулся он среди ночи. "У-у-у... Вжи-жи-жи..." - тонко свистел песок, гонимый зимним северным ветром. Дрожали стены бунгало, казалось, вот-вот слетит крыша. Какая жена? Какие дети? Нет у него ни жены, ни детей. Зачем же такой странный сон?