На третий раз повезет - Клайер Кросс Страница 42

– Филиппа, лучше тебе привести этого молодого человека на ужин…

– Может, и приведу. Ты ведь наверняка помнишь Ника Салливана, мама. Того самого, что отсидел в тюрьме. Знаешь, в этих уголовниках действительно есть что-то притягательное.

Мама зашипела, но я уже бросила трубку. И не стала отвечать на очередной звонок.

Руки так тряслись, что я ни черта не могла нарисовать. Я и не думала, что так расстроюсь из-за этого разговора. Не чувствовала я ни триумфа, ни гордости.

На самом деле я только запутала все. Мало того что я сказала матери – а значит, весь Розмаунт через пару дней будет знать об этом, – что Ник вернулся в город, но и пообещала, что приведу его в субботу на смотрины, словно хряка-производителя.

Хотела бы я знать, где он сейчас, потому что это тот редкий случай, когда мне не терпелось доказать родителям, что они не правы.

А пока же я посмотрела на часы и принялась чертить как сумасшедшая. Мне, кровь из носу, нужно успеть до четырех.

Вы скажете, мне давно следовало высказать все матери? Вы просто не все знаете.

Я уже говорила, что мы переехали в Розмаунт, когда я была совсем маленькой, в 1970 году. И маме переезд пришелся не по душе. Оказывается, причины были весомые, но узнала о них гораздо позже.

Родители не ссорились. Они просто игнорировали друг друга, так что подслушивать было нечего. Я помню, они спорили до переезда, а потом тишина. Когда мы оказались в Розмаунте, отец стал задерживаться на работе допоздна.

Отговорками были пробки на дорогах, сложные процессы в суде – все, что угодно. И маму это не радовало. Она все время была грустной. Я вообще не помню ее радостной.

А вот братья помнили, и они частенько шептались о том, какой она была прежде. А еще я помню, что после переезда на столе в ее комнате появился графин, до которого мне всегда хотелось дотронуться, потому что он был очень красивый. В графине был сок, но мне его пить не разрешали. Зато его постоянно пил кто-то другой, потому что количество сока в нем все время было разным: то больше, то меньше. Согласитесь, нечестно.

Мне было лет десять, когда я узнала, куда девается сок. И то, что это вовсе не сок. Это был херес, а мама была вовсе не грустной. Она попросту была пьяной.

Моя мать – пьяница. Пока мы были маленькими, она еще держалась кое-как. Когда же мы чуть подросли, она, видимо, решила, что мы все поймем. Но когда она напивалась, то ей гораздо сложнее было скрывать свои чувства. Она то плакала, то кричала на всех подряд.

Отец, как ни странно, научился игнорировать и это. Он и сейчас смотрит на мать так, словно перед ним пустое место, словно нет ничего. Братья тоже быстро научились этому фокусу. Есть что-то сюрреалистическое, когда сидишь за ужином в нашей семье. Мать, напившись, говорит что попало, но все делают вид, словно ничего не происходит. А я не могу не обращать на это внимания. Просто не могу, и все тут.

Ее боль настолько осязаема! Ее разочарование настолько ощутимо! Грубо отметать ее в сторону вот так. Мне кажется, именно это раздражает маму больше всего.

Итак, отец стал задерживаться на работе с тех пор, как она запила, а братья стали позже приходить из школы, отсиживаясь у друзей. Мама все реже стала спускаться вниз и все чаще коротать время за рюмкой в маленькой комнатке рядом со своей спальней.

Наверное, она не хотела показываться нам на глаза в таком виде.

Грустно, не правда ли? Мать стесняется появиться перед детьми.

Братья вскоре разъехались по колледжам, а на меня оставили всю грязную работу. Может, в подкорку мужчинам встроено подобное отношение к женщине, а может, дело только в моем отце.

Думаете, почему папочка дал мне такое неженское имя?

Внешность всегда очень много значила для моей матери. Фото ее дебюта до сих пор лежит в комоде, как талисман или как напоминание о том, что все может пойти не так, как вам хочется. Однако и она, и отец продолжают делать вид, что все в порядке, все идет, как и должно. Возможно, и я подыгрывала им.

Но я никогда не покупала ей спиртного и не поощряла ее попойки. Однако я всегда помогала ей замести следы. Я выбрасывала бутылки из-за штор до того, как их находил отец. Я вытирала то, что она разливала по полу. И я каждый вечер сама укладывала ее спать. Потому что человек должен спать в своей постели, а не там, где присел отдохнуть. Потому что человек должен ложиться спать в ночной рубашке, а не в том, в чем начал пить с раннего утра. Потому что человек должен ложиться спать в человеческом обличье, а не обмочившись.

Поверьте, ох как не просто дотащить пьяного до ванны, тем более одеть его в пижаму. Так что нет ничего удивительного, что мама не питала ко мне большой любви. Когда я приводила ее в порядок, она дралась, обзывалась, но мне было все равно.

Не нужно быть академиком, чтобы догадаться, что в моем лице она дралась и ругалась с отцом. По сравнению с тем, что я слышала от нее в те дни, эти телефонные разговоры просто детский лепет.

И лишь много лет спустя я узнала, почему она так злилась на отца. Я училась на первом курсе в Гарварде. Мне стоило огромных усилий поступить туда, и я уже ненавидела учебу. Мне не разрешили жить в общежитии, так что веселиться мне не пришлось. Дело было не в деньгах и даже не в матери. Дело было в стереотипах моего отца. Он считал, что общежитие не место для целомудренной девушки. И это невзирая на то что Зак веселился вовсю, пока учился в колледже. Но мне всегда говорили, что у парней все иначе. Я даже назвала свою машину «Девственный экспресс». Отцу бесполезно было объяснять, что если бы я решила лишиться девственности, то смогла бы сделать это где угодно и с кем угодно. Хотя если бы сказала, он запросто мог запереть меня в подвале.

В общем, однажды я вернулась домой и увидела только одинокий свет наверху. В комнате мамы. Машины отца не было, что, впрочем, и неудивительно. Джеймс к тому моменту уже женился, а Мэтт переехал в центр. Зак развлекался в общежитии и учился при этом так себе. День, помнится, задался паршивый, и я уже тогда сомневалась по поводу своей карьеры юриста. Я открыла дверь своим ключом и замерла, услышав рыдания матери. Если честно, мне было жаль ее, несмотря ни на что.

Я поднялась по ступенькам, прекрасно понимая, что нет смысла откладывать неизбежное. Мать сидела на полу, а рядом в луже разлитого вермута лежала пустая бутылка. Сначала я решила, что мама расстроилась из-за этого, но когда она повернулась на мои шаги, я заметила, как она прижимает что-то к груди. Это было письмо.

На самом деле на полу валялось мною писем. Письма были старые, с помятыми краями конвертов. На полу также валялась ленточка, так что я сделала вывод, что письма хранились в одной пачке. Конверты были странной квадратной формы, с неровными краями бумаги.

Такими я представляла себе любовные послания. Край конверта в руках матери пропитался вермутом. Мама пыталась оттереть пятно, но была слишком пьяна, и у нее ничего не получалось.