Хороша была Танюша - Яна Жемойтелите Страница 42

– Беременная была? – Танюшка слушала как во сне, как будто бы все это не имеет к ней отношения.

– Тогда Серега тоже решил жениться, ну как бы в отместку.

– Как бы в отместку? – переспросила Танюшка.

– Да. Этот дядька именно так сказал. Я на твоей свадьбе только бокал шампанского выпила, так что все хорошо помню. Мне еще так обидно стало за тебя…

– Ясно. Да… Спасибо, что сказала, – Танюшка только примеряла услышанное на себя.

– Ты ведь не сердишься на меня?

– Ну что ты… Спасибо тебе.

– Я думала, ты рано или поздно сама поймешь. А ты не хотела ничего понимать.

Танюшка собиралась добавить что-то еще, но не добавила, а только поднялась и, отряхнув подол, молча прошла в дом.

Сергей смотрел на нее так, как будто она подглядывала за ним в замочную скважину, а ведь она просто спросила, не хочет ли он с ней поговорить. Это продолжалось два дня, а потом он стал делать вид, что совершенно ничего не случилось. Танюшка еще подумала: а может, Настя все это зачем-то выдумала, – но убеждалась все больше, что нет, не выдумала. Она старательно припоминала каждую поездку Сергея в Ригу, с самого начала, еще до свадьбы. Он всякий раз возвращался чужой, отстраненный, а Танюшка склонна была списывать его отчужденность на то, что Рига – слишком красивый город, после которого родная серятина режет глаз, с ней самой это случалось после возвращения из Хельсинки. Хотя она сама никогда не бывала в Риге, но ей рассказывали, что там очень красиво.

Сергей отправил Майку в Сонь-наволок, потому что, как он объяснил, затяжная Танюшкина меланхолия плохо на нее влияла.

После этого Танюшка оказалась как будто бы в черной яме: каждая мелочь становилась чрезвычайно значимой, потому что принадлежала внешнему миру, с которым она потеряла всякую связь. И теперь ей представлялось, что так было всегда, что она существовала внутри своего кокона, только воображая, что у нее есть муж и дочь, и пыталась закрепиться внутри этой иллюзии – в то время как все вокруг знали с самого начала, что у ее мужа есть другая женщина в Риге. И что эта женщина вышла замуж за какого-то латыша уже беременной от Сергея. У нее кто-то родился? И этот кто-то знает, что Сергей – его отец? Она теперь подолгу просиживала без дела, изучая бахрому ковра, коробок спичек, сломанный карандаш, солнечный зайчик, игравший на стене. Ей не хотелось подняться, чтобы смахнуть с телевизора пыль или чтобы подмести в прихожей, не хотелось открыть окно, чтобы проветрить в гостиной, или вскипятить чайник, чтобы хоть немного взбодриться. Однажды она заставила себя встать и добраться до буфета, в котором стояла бутылка коньяка. Ей было откровенно невмоготу дотянуться до рюмок, выстроенных за стеклом рядком, поэтому она подцепила пробку зубами и отпила прямо из горла. Когда вернулся Сергей, Танюшка полулежала на ковре, опершись затылком о диван, початая бутылка стояла тут же на ковре. Танюшке не хотелось даже напиться, и она остановилась на третьем глотке.

Сергей молча подобрал с ковра раскиданные предметы, какие-то мелкие разорванные бумажки, среди которых оказалась их свадебная фотография. Наконец, усевшись на ковер напротив нее, он сказал:

– Танька, ты, наверно, жалеешь, что когда-то вышла за меня замуж. Но знаешь, что бы ни происходило…

– В данную минуту, – Танюшка, тряхнув головой, посмотрела на него почти разумно, – я жалею, что не могу тебя убить.

– Танька, ты только себя ни в чем не вини. Ты была мне хорошей женой. Это я во всем виноват.

– Была? Ты сказал, что я была твоей женой?

Сергей замолчал, потом отнял у нее бутылку, глотнул из горла и наконец выдохнул:

– Все это еще до тебя началось.

– Да, я знаю. Мне рассказали.

– Кто?

– Не важно.

– Что ж, тогда… В общем, я думал, что с Лаймой все кончено. Она вышла за латыша еще в восемьдесят втором, помахала мне ручкой и сказала «гуд бай». И только потом я узнал, что она на третьем месяце была и что ребенок определенно мой, потому что латыш, хоть он и коренной, а вот поди ж ты – оказался никуда не годен.

– Кто родился? Кто? – выдавила из себя Танюшка.

– Мальчик. Назвали Улдис, только имя не я выбирал. И фамилия у него папашина, то есть того латыша. Лайма богатая невеста была, вот латыш и клюнул, у самого-то были одни штаны…

– Почему же тогда…

– Потому что ненадолго этого мужа хватило. Он тунеядец оказался и пьяница, деньги проматывать стал, ну его и пнули. Лайма еще сюда приезжала, скандалила, хотела даже с тобой встретиться, я тогда, Танька, едва тебя уберег…

И тут Танюшка неожиданно ярко вспомнила ту самую чужую женщину в брючном костюме, которая будто бы караулила ее во дворе. Давно, еще когда она работала в овощехранилище. Густая шапочка пепельных волос, большие часы на запястье, легкий акцент и странное, промозглое предчувствие если не самой смерти, то чего-то невыразимо жуткого, которое вспыхнуло мгновенно, стоило только этой женщине спросить, который час.

– Янтарные сережки, – неожиданно вспыхнула Танюшка. – Это ты ей купил, а не мне?

Потупившись, Сергей ответил:

– Да. В общем, она отказалась их принять…

– Хорошо, хоть сейчас не врешь. А мне с самого начала они уши жгли. К вечеру мочки просто горели, дотронуться было больно, но я терпела, потому что думала: муж подарил.

И она наконец расплакалась оттого, что не только сережки, но и все, что у них было с Сергеем, предназначалось не ей, а Лайме, которая носила мужские костюмы и коротко стригла волосы. Она, Танюшка, была только суррогатом, обманкой, призванной временно исполнять роль Серегиной жены, пока Лайма разбирается со своим латышом и Улдисом, который, как выяснилось, на самом деле тоже Ветров.

– Но почему?.. Зачем ты так долго?.. – рыдания мешали ей говорить связно.

– Зачем я так долго оставался с тобой? Да затем, что у Лаймы отец из семьи репрессированных, он русских на дух не переносил, а Лайма привыкла жить хорошо, у нее теперь целый особняк…

…в котором наверняка стоит огромный шкаф с дюжиной брючных костюмов, да? Именно затем Сергей так упрямо наряжал ее, «матрешку», в брюки, чтобы она хоть немного походила на Лайму. Именно затем ограбил педераста Таля. Он лепил из нее образ и подобие той латышки, а сама по себе красавица Танька была вовсе ему не нужна.

– Ну чего ты ревешь в три ручья, как дура? Не порть последнего впечатления. Я тебе квартиру оставлю, да и все остальное, ты будешь вся в шоколаде и еще встретишь подходящего человека. А мне это все барахло теперь на фиг не нужно.

– Да? А что же этот репрессированный папаша? Когда русские ушли, он заткнулся?

– Ее папаша полгода назад умер, Лайма наконец вступила в наследство, ну и… – недоговорив, он пожал плечами и вышел.

– Да. Вам придется развестись, Танечка, – Вероника Станиславовна покачивалась в кресле, подставив лицо огненному заходящему солнцу.