Шелк аравийской ночи - Николь Фосселер Страница 43

– Прости, – прошептал он. – Я не это хотел сказать.

Он гладил ее плечи, целовал волосы, и Майя нехотя оживала в его руках.

– Прости меня, – твердил он, целуя.

Майя не сопротивлялась, когда он начал ее раздевать, осыпая ласками, и даже отвечала на них, как будто могла помочь ему стереть обидные слова. Но стереть не получалось.

Уже потом, скорее по привычке, чем из потребности прижимаясь к его голой спине, теплому от усталости, хмеля и отзвучавшей страсти телу, Майя почувствовала себя одинокой, как никогда.

Севастополь, октябрь 1854

Дорогая Майя!

Ну вот, я опять давно тебе не писал, а ведь от тебя всегда приходят такие теплые и ободряющие строки! И я в них действительно очень нуждаюсь.

Ты оказалась права: мы одержали победу в гавани Альма, и это должно послужить хорошим стимулом. Но какова цена! Так много раненых, а у нас ни бинтов, ни шин, ни хлороформа, ни морфия, ни места – бедолагам приходилось лежать прямо на голой земле или на склеенной навозом соломе в стойлах ближайших крестьянских селений. Я ампутировал конечности без анестезии, пока мои пациенты сидели на перевернутых кадках или лежали на старых дверях, снятых с петель, оперировал при свете луны, потому что не было ни свечей, ни лампы. Больше тысячи раненых пришлось отправить в госпиталь в Скутари, рядом с Константинополем. Не удивляйся, об этом не напишут в газетах – нельзя же признать, что в действительности наша прославленная армия – всего лишь толпа халтурщиков и дилетантов! Другие врачи ужасно необразованны. Еще совсем зеленые, всего по полтора года опыта работы после обучения. Пусть даже министерство старалось выбирать призывников с хорошим хирургическим образованием, юнцы попросту не знают, что делать в случае реальной опасности. Экзамен при призыве был простой формальностью – такое у меня складывается впечатление.

Откровенно говоря, теперь я не уверен, что мы выиграем эту войну так уж быстро и легко, как твердят повсюду. Пока здесь тепло, если не сказать жарко, но коли нам придется оставаться до наступления зимы – помилуй нас Бог…

Поспешно (скоро начинается следующая двенадцатичасовая смена), но не менее сердечно и крепко обнимаю.

Твой брат Джонатан.

Севастополь, начало ноября 1854

Дорогая сестренка!

Не могу вспомнить, какое сегодня число или день недели, впрочем, здесь, за границей, это неважно. Мне нужно знать дату, только чтобы выписывать свидетельства о смерти, но стоит несколько часов пролежать на походной кровати, как я вновь теряю счет дням. Когда я думаю о том, как часто пишут домой простые солдаты, каждый раз чувствую себя виноватым – но после дежурств я обычно страшно устаю, даже руки болят. Эмми уже тоже сердится, что я так редко пишу – если от меня нет вестей больше двух недель, она начинает беспокоиться, что со мной что-то случилось.

Мы расплачиваемся за теплую погоду в сентябре и октябре – у нескольких тысяч человек нет никакой одежды, кроме той, что на них, потому что они послушались офицеров, приказавших им бросить вещи на Альме и идти дальше. Мы сидим на высотах над Севастополем, как на маяке. Отсюда открывается прекрасный вид, но держу пари, у русских позиции еще лучше! К тому же они удерживают единственную хорошую дорогу. Погода еще приемлемая, но дороги не укреплены и из-за осенней сырости нередко превращаются в кашу. Их никак не успеют восстановить до зимы, здесь все совершенно заброшено, мы даже не можем нанять местных рабочих. У нас нет инструмента, а главное, нет повозок или вьючных животных. И каждый день мне приходится отправлять в Скутари больных с дизентерией, цингой, гангреной или просто истощенных и умирающих с голоду.

Балаклава была страшна. Слава Богу, фактические потери соответствуют сражениям такого масштаба – но раненые! Сотни ампутированных рук и ног прямо в рукавах и штанинах были выброшены в бухту, что так привлекла лорда Рэглана из-за стратегического положения. Можно было увидеть, как они поблескивали в воде, а трупы внезапно вновь всплывали из ила – жуткое зрелище! Некогда прозрачная вода покрылась пеной ужасного цвета, и вся деревня пропахла серой.

Я должен вновь возвращаться к пациентам – хотя не знаю, чем им можно помочь, разве что отправить в Скутари, на клячах или пешком. Майя, пешком! Хотя положение в госпитале, должно быть, немногим лучше. Но они хотя бы уйдут с фронта.

Передавай сердечный привет Ральфу.

Д.

Севастополь, декабрь 1854

Наконец-то! Был рад услышать, что из-за сражения под Инкерманом о нашем плачевном положении стало известно властям и уже разгорелись горячие споры, как улучшить невыносимые условия. Остается надеяться, что политики будут не только говорить, но и действовать, причем достаточно быстро.

Уже отправив тебе письмо, я понял, каких ужасных вещей понаписал. Прости, что вывалил на тебя весь этот кошмар – я просто не знал, кому излить душу. Определенно не маме или папе! Эмми и без того страшно переживает. Мне стоило огромных усилий убедить ее не приезжать сюда и не поступать в группу медицинских сестер мисс Найтингейл. Очень уважаю этих дам за их деятельность в Скутари! Особенно в таких, более чем суровых условиях… Но я не допущу, чтобы среди них оказалась Эмми и увидела весь этот ужас. Ты тоже не вздумай поддаться безумной мысли заняться добрыми делами! Одного из нас на этом поприще вполне достаточно. Боже, как я завидую должности Ральфа – он настоящий везунчик! Я по сто раз на дню убеждаю себя, что выберусь отсюда целым и невредимым и отдохну у вас в Адене, днями напролет буду сидеть в одной из прелестных кофеен, описанных тобой до мельчайших подробностей, и нежиться на солнце. А после женитьбы на Эмми уютно устроюсь в Оксфорде, не буду лечить ничего опаснее подагры, простуд и больных желудков, наблюдать, как растут мои дети, и только когда-нибудь расскажу об этой проклятой войне своим внукам.

С сентиментальным приветом,

Д.

Январь 1855

Нет, я просто не могу больше говорить о больных и мертвых. На эту тему можно насочинять целые тома, и мое письмо все равно ничего не изменит. Эта война – одно сплошное несчастье и бесконечная осада. Как мы собираемся выиграть войну, если у нас больше нет людей, способных сражаться, потому что болезни, обморожения и голод выкосили или вывели из строя сотни и тысячи? Мне все чаще кажется, что я нахожусь не в реальном мире, а в лихорадочном сне какого-то безумца… И я всерьез боюсь утратить разум, как многие из тех, кто выстоял в окопах под гранатами. Тех, кто дезертировал или сам всадил себе пулю в голову, желая положить страданиям быстрый, безболезненный конец. Эта война отправила по домам целое поколение инвалидов, искалеченных душой и телом, – причем война даже не наша, а двух чужеземных сил.

Но лучше о приятном. Ха, как же я смеялся над твоими приключениями на базаре! Живо могу представить твое озадаченное лицо, когда крестьянка засыпала тебя потоком арабских слов, решив, что ты одна из них, просто в европейской одежде! Держу пари, в местном костюме ты вообще не будешь выделяться! Очень горжусь тобой, раз ты уже так хорошо владеешь языком и более-менее смогла объясниться.