Любовь и чума - Мануэль Гонзалес Страница 44

— Да что же я могу сказать, — возразил смущенный гондольер, — это, конечно печальное известие. Но что мы можем поделать? Надо покориться. Не первому ему выпала горькая доля покинуть семейство на произвол судьбы.

— И это все, что ты скажешь, Доминико? — спросила маленькая птичница насмешливо.

— Разумеется! Разве мы можем бороться с тем, что превыше нашей силы, то есть с высокородными патрициями? — ответил он с улыбкой, оглядывая толпу.

В это самое время невдалеке послышался громкий и резкий голос.

— Дорогу, добрые люди! Дайте дорогу сборщику податей!

Толпа расступилась, и вслед за этим показался какой-то человек, одетый в черное, сопровождаемый двумя сбирами [17]. Он держал в руке белый жезл, а спутники его несли по соколу в колпаке.

Беатриче взглянула на этих людей, при виде которых все умолкли мгновенно, и вздрогнула, узнав в сборщике податей Азана Иоанниса.

Увидев далмата, Доминико смутился и долго не мог выговорить ни слова, но мало-помалу к нему вернулась его обычная смелость.

— Вы явились, вероятно, с целью подливать масла в огонь, синьор Иоаннис? — спросил он с наружной почтительностью.

— Что означают твои слова? — спросил далмат, устремив на Доминико свой зловещий, змеиный взгляд.

— Ничего, — ответил насмешливо гондольер, — я хотел только узнать: не пришли ли вы, по обыкновению, мучить и обирать нас?

— Берегись, — ответил Азан, — как бы твоя дерзость не обошлась тебе дорого!

— Дорого? Черт побери! Я, кажется, свободный гражданин Венецианской республики, и вы не можете запретить мне говорить что угодно. Берегитесь лучше вы, синьор Иоаннис! Народ раздражен и может причинить вам неприятности. Примите мой дружеский совет и избавьте нас от вашего милостивого присутствия. Мы не очень-то добиваемся чести видеть вас, благосклонный сборщик податей. Уходите же скорее, а иначе вы раскаетесь, что не послушались меня.

— Язык-то у тебя легок, да ум тяжел, — отозвался далмат, пожимая плечами. — Смотри, как бы ты не пострадал за свою дерзость! Я принял необходимые предосторожности и намерен исполнить свою обязанность до конца. С какой стати ты, спрашивается, кричишь, когда никто не трогает тебя? — добавил он насмешливо.

Лица торговцев принимали все более злобное и угрожающее выражение, но далмат не испугался их и, подойдя к Беатриче, фамильярно дотронулся своим жезлом до ее плеча.

— Что, моя маленькая птичница, — проговорил он, — или ты так сильно испугалась подати, что замолкла, между тем как этот грубый рыбак раскричался от этой же причины на всю площадь?.. Птички твои тоже молчат… Прекрасные глаза твои покраснели от слез. Сообщи мне причину твоей печали, и, быть может, я утешу тебя.

— О нет, один только дож может помочь мне, — прошептала она, не глядя на сборщика.

— Да, если ему позволят это сенат и Совет десяти, — ответил он насмешливо. — Я даже сомневаюсь, чтобы он согласился предоставить тебе сегодня аудиенцию, так как он очень занят важными делами.

— В таком случае он примет меня завтра.

— Не думаю, моя красоточка, и жалею, что ты отказываешься от моих услуг. А я действительно хотел бы тебе помочь чем-нибудь.

Услышав эти слова, Беатриче подняла голову и взглянула на зловещее лицо Иоанниса.

— А вернете ли вы мне моего брата? — спросила она.

— Твоего брата? О нет, моя крошка! Орселли не калека и не трус, а потому может и должен сражаться за Венецию, радуясь, что имеет возможность служить ей. Если бы все рыбаки последовали его примеру и договорились бы противиться распоряжениям сената, тогда Венеция скоро лишилась бы своей славы, своих богатств и сделалась бы добычей греческого императора. Разве ты желала бы этого, Беатриче?

— Конечно, нет, — возразила девушка. — Но тем не менее я просила бы освободить Орселли, потому что у нас большая семья, которой придется умереть с голоду, отняв у нее единственную поддержку. Синьор Азан, вы имеете силу, и я умоляю вас возвратить мне брата, — закончила она.

— Я уже, кажется, сказал тебе, что это невозможно! — возразил нетерпеливо далмат. — Но я имею сострадательное сердце и потому сделаю, что могу. Ты бедна, и, чтобы не увеличить вашей бедности, я, пожалуй, не возьму с тебя подати за продажу цветов, птиц и лимонов. Я даже готов отдать тебе последнее, что имею, если ты пропоешь мне только одну из тех песен, которыми восхищаются все, слышавшие их.

Девушка кинула на него взгляд, полный негодования.

— Как?! Вы предлагаете мне петь? Когда мой брат страдает и взывает к нам из глубины какой-нибудь подземной тюрьмы. О господин Азан, как же вы злы и бессердечны!

— Хорошо сказано, дитя мое! — воскликнул с восторгом Доминико — Ты вполне достойна называться сестрой Орселли ле Торо… Ты славная и честная девочка!

Толпа присоединилась к похвалам рыбака, и на Беатриче посыпались комплименты за ее смелость и ум.

Далмат побагровел от гнева, убедившись, что все присутствующие расположены к нему крайне враждебно. Хотя Иоаннис и не боялся ничего, но ему было досадно, что приходится выглядеть посмешищем глазах народа, получив отказ от ничтожной птичницы.

Злоба брала в нем верх над хитростью и осторожностью, и он снова прикоснулся жезлом к плечу девушки.

— Да, бунтовщица, — проговорил Иоаннис голосом, дрожавшим от бешенства. — Ты действительно достойная сестра Орселли ле Торо, и Доминико прав в этом отношении. Ты оскорбляешь сенат. В лице его офицеров и агентов, я должен бы приказать моим сбирам арестовать тебя и отправить к твоему брату, но я великодушен и отношусь снисходительно к твоему безумству.

Затем, обернувшись к толпе, он добавил:

— Знайте все, что я увеличиваю подать с торговли рыбой и другими продуктами по приказу светлейшего дожа, Виталя Микели. Мне предписано не слушать никаких просьб, презирать угрозы и сломить всякое сопротивление. Вы теперь предупреждены, и я советую вам повиноваться беспрекословно.

Беатриче заметила, что рыбаки и торговцы оробели, и задавала себе вопрос: неужели они испугались грозного вида далмата? Впрочем, вероятнее всего, что появление двадцати стрелков, остановившихся по другую сторону рынка, подействовало сильнее его аргументов и юпитеровской осанки.

Маленькая птичница, однако, была не расположена сложить так скоро оружие.

— Синьор Иоаннис, — сказала она, — вы напрасно выставляете дожа Виталя таким деспотом. Он никогда не был глух к страданиям народа, и некоторые даже удивлялись его милосердию… Нет, не он говорит вашими устами!

— Так ты, красавица, обвиняешь меня во лжи?

— Я никого не обвиняю. Но я уверена, что дож отказался бы наложить на нас новую подать, если б знал, как велика наша бедность.