Из жизни читательницы - Елена Лобанова Страница 44

Но только что я, отдышавшись, открыла рот, чтобы сообщить ему свои мысли на предмет снисходительных ухмылок, как заметила, что смотрит он вовсе не на меня! Он уставился прямо перед собой в пространство и улыбался мечтательно, точно третьеклассник, получивший на уроке природоведения записку с объяснением в любви! И эта самая записка настолько поглотила его, что пришлось мне схватить его за рукав и хорошенько встряхнуть, чтобы привести в чувство.

После чего он с трудом сфокусировал взгляд на мне, промолвил: «А, это ты… Привет…» — и снова уплыл в мечты. Но на сей раз ненадолго: вскоре он вздрогнул, вполне осмысленно огляделся по сторонам, наклонился и шепнул мне на ухо:

— Я только что встречался с издателем!

И не успела еще я толком вникнуть в суть сообщения и остолбенеть, не успела задать ни единого вопроса, как он уже, не отпуская моей руки, двинулся семимильными шагами в ту самую сторону, откуда я примчалась полминуты назад. Рука у него была жесткая, сухая и горячая, и из нее струилась та самая биоэнергия, существование которой так и не доказано учеными, но которая прямо-таки несла меня за ним.

На ходу он что-то невнятно бормотал. До меня доносилось:

— Колян плохой… ботаник… И свой бизнес! Вот тебе и… м-да… Издатель…

— Подожди! — вдруг вскрикнула я. — А документы?! Я принесла документы!

Он приостановился, недоуменно посмотрел на меня, снова с трудом перенастроил что-то в голове и, наконец, отмахнулся:

— Колян сказал — все в понедельник, роли не играет… Ну, плохо-о-ой…

— Подожди! Кто это — Колян? И почему это он плохой? Да объясни ты толком! Куда мы бежим?! — рассердилась я, делая безрезультатные попытки вырваться.

— Плохой — это фамилия… В нашем классе учился до восьмого… Три пишем, два в уме… Вот тебе и двоечник! Издатель.

Он опять остановился, посмотрел на меня с изумлением и потряс головой.

— Твой одноклассник, да? — Теперь и я начала потихоньку постигать масштабы происходящего. — Так это же… повезло! Поворот судьбы… И вы, значит, заключаете с ним договор? Нет, серьезно?!

— До договора еще… — Он все-таки выпустил мою руку и зашарил в карманах, отыскивая сигареты.

Затягиваясь, он смотрел в небо. Выпуская дым — блуждал глазами по сторонам. Это меня раздражало.

— Расскажи конкретно: он будет тебя издавать или нет? Ты про «Премьеру» ему говорил? И про новый роман? Или, может, ты ему в школе списывать не давал? Может, товарищ тебя разыгрывает?

Он криво улыбнулся.

— Сказал… Он говорит — у «Премьеры» неудачное название, надо сменить…

— То есть?! Это что же… если какому-то придурку не понравится — сразу менять название?!

— Не придурку, как показало время… и не в нем вообще дело. Издатель, понимаешь ли, должен на что-то ориентироваться, рассчитывать…

— То есть на запросы читающей публики? На ее вкус?

— Ну да. Вроде того.

— Ну?! А ты?! Или… он в успехе, значит, сомневается? В твоем замысле? Требует детектива с клубничкой?

— Да в общем-то не то чтобы… Так, предстоит кое-что уточнить. Я в общем-то и сам собирался. Не бери в голову! Колян не из тех, которые… В общем, все как надо. Улыбнись, детка!

Я машинально привела в действие лицевые мышцы. Почему-то этот диалог совершенно меня обессилил. Ноги буквально подкашивались. Или, может быть, мы слишком долго этого ждали?

Мы двинулись дальше. Но вся его биоэнергетика ушла, как видно, в обдумывание замысла. Я плелась еле-еле, бессильно вися на его руке, как хозяйственная сумка, набитая картошкой.

Странные свойства вдруг обнаруживала наша жизнь.

Казалось бы, буквально все необходимые для счастья условия под рукой, как пишут в поздравительных открытках: здоровье, благополучие в делах и личная жизнь, — а вот поди ж ты, все одолевают какие-то тревоги и сомнения, все какие-то комплексы отравляют существование!

Валерий стал работать и по ночам.

Иногда я, проснувшись от скрипа кресла, украдкой наблюдала за творческим процессом.

Поза его ничуть не напоминала мамину фарфоровую статуэтку юного Пушкина с гусиным пером в руке, изящно облокотившегося на столик с раскрытой тетрадью.

Мой возлюбленный походил скорее на врубелевского Демона, если только вообразить его более зрелым, слегка отяжелевшим мужчиной, сидящим на корточках, но не на краю утеса, а втиснувшись в потертое шаткое кресло. И в выражении его лица, особенно когда он брал ручку и, как-то упрямо выдвинув челюсть, принимался черкать ею по бумаге, тоже чувствовалось нечто демоническое.

О чем он писал? Каким испытаниям подвергал своего повзрослевшего героя, моего кумира? В кого превратился мой романтический влюбленный мальчик? Его судьба решалась на моих глазах!

— Рано, рано! — сурово пресекал Валерий любые попытки проникнуть в святая святых творческого замысла. — В этом супе еще не доварилась даже картошка, не говоря уже о соли и специях! Чтобы предстать перед судом читателя, автор должен чувствовать себя сильным и защищенным от любых критических напастей…

— А я? Я тоже — напасть?! Или читательский суд?

— Ты — главная из напастей! Ты прокурор на читательском суде! Шучу, шучу… Потерпи еще пару недель. Ну три недели! Можешь? Даю торжественное обещание — семь авторских листов за месяц! Век воли не видать, гражданин прокурор!

С другой стороны, разве не об этом я мечтала? Как будто бы да…

Мама с папой ждали меня к празднику. Точнее, они ждали меня с Валерием. Поскольку я имела неосторожность брякнуть, что надо бы, мол, им как-нибудь познакомиться, а папа тут же невозмутимо распорядился, будто ждал: «А вот скоро двадцать третье, приходите вместе — и познакомимся!»

Папины распоряжения у нас вообще-то не обсуждаются. И невыполнение их, связанное с чем бы то ни было: хоть со сроками написания романа, хоть со Всемирным потопом, — приравнивается к измене и дезертирству.

Поэтому на лице мамы, когда она открыла мне дверь, выразилось сначала изумление, потом — смесь негодования и страха.

И весь праздник как-то сразу поломался.

Нет, папа не закатил скандал и не разразился нотацией о современных нравах и разрушении вековых традиций. Он просто молчал: молча кивнул мне, молча выслушал поздравления, молча сел за стол. Мама, само собой, тоже безмолвствовала. И первая половина торжественного обеда (холодец, соленья и нарезка) почти целиком прошла в гнетущей тишине.

Я терпела свое наказание покорно, как примерная девочка, и тоже молчала. Меня раздражали только мамины застольные хлопоты. Мне кажется, она искренне убеждена, что как только мы до отказа набьем желудки, в доме немедленно воцарятся мир и всеобщая гармония. Переубедить ее невозможно, и остается только бесконечно отвечать: «Спасибо, это попозже» и «Подожди, я еще не прожевала».