Шаг за край - Тина Сескис Страница 45

Так могло бы тянуться гораздо дольше, если бы Энтони не поддал газу. Ему уже мало было впадать в ярость и изрыгать ругательства, в ход пошли высказывания вроде: «Еще раз забудешь включить посудомойку, я тебя покалечу». А потом, когда и это не подействовало, он стал бить ее и плевать ей в лицо, заходясь в крике.

Ангел действительно очень старалась доставить Энтони счастье: она не хотела уподобляться матери, заводить вереницу захудалых ухажеров и время от времени наведываться на «Скорой» в больницу в сопровождении маленького перепуганного ребенка. Энтони, по сути, был славным малым, он так хорошо к ней относился поначалу, ведь было же? Наверняка она могла бы вернуть то время, если б получше постаралась. И все ж ирония состояла в том, что, чем больше она старалась утихомирить его, тем больше напрашивалась на неизбежную выволочку, а когда та случалась, то была безжалостной. Потом он, рыдая, крепко прижимал ее к себе, обещал никогда больше не допускать такого, но когда Ангел предложила подыскать себе, где пожить, пока он сам в себе разберется, он просто–напросто запер ее в квартире и отобрал мобильник. Она подумала было выйти на выложенный мрамором балкон и кричать, обращаясь к реке, что ее держат в заточении, но Энтони, похоже, перехватил ее мысли и запер заодно и дверь на балкон.

В первый раз он продержал ее в узницах неделю, пока не убедился, что преподанный урок она усвоила. Впрочем, он редко запирал ее после того, как она вовсе перестала противиться: в конце концов, она понимала, что чем–то заслужила такое обращение. Ангел похудела, волосы у нее поблекли, и Энтони не замедлил называть ее безобразной и бесполезной, уверять, что никому другому она не нужна, — и она даже начала верить этому.

Ангел понимала, что ей нужно вырваться от своего любовника, но ей просто в голову не приходило, что надо делать, такой она выглядела слабой и нерешительной. Она не могла призвать на помощь никого из своих друзей, Энтони удалил все номера телефонов из ее мобильника, прежде чем наконец–то вернул его ей. Он наверняка отыскал бы ее, если бы она убежала к кому–нибудь из своих подружек, он знал, где жила ее мать, так что и туда уйти она не могла.

Кончилось тем, что Ангел припомнила, как кто–то с работы сказал, что в доме, где он живет, часто оказывается свободной комната, наверное, он смог бы помочь ей. Одним ясным апрельским утром, когда Энтони уехал на встречу в Сити и сладкий дух цветущих вишен настроил его более миролюбиво, Ангел сделала свой ход.

Шагая вдоль реки, она ощущала себя призраком, невидимкой, ужасаясь тому, что не должна бы тут находиться, волновалась, как бы кто не сообщил о ней. Убеждала себя не быть глупенькой и, склонив голову, идти дальше против ветра. Она прошла Галерею Хэя, потом вышла на Тули–стрит, где увидела телефон–автомат, один из тех самых старомодных красных, которыми когда–то пользовались лондонцы. Она сама в таком не бывала уже много лет, однако незабвенная вонь застарелой мочи и высохшей слюны была до того тошнотворна, что она задохнулась, а карточки на окошках, наверное, оставляли ее подружки. Она позвонила в справочную, потом в казино, где после почти двухминутных гудков кто–то из служащих снял трубку. Когда он спросил, кто звонит, она ответила, что это Ангела, и служащий, ни о чем не расспрашивая, соединил ее, ей повезло: приятель работал в эту смену. Соображал он блестяще. Ангел ничего не пришлось объяснять. Приятель велел ей уходить — и немедленно, — так что она бросилась обратно в квартиру, собрала свои любимые наряды, оставив все остальное. Когда же спустя четверть часа она вышла из дому, бледно–серые облака затянули солнце, стало прохладнее, еще более зловеще, быстролетящие тени были резки, определенны, пейзаж под ними менялся. Ангел взмахнула рукой, останавливая такси, и машина повезла ее за реку, потом к Сити поближе к Энтони, потом, слава все святым, снова подальше от него, вдоль Аппер–стрит к Финсбери — Парк. Попав туда, она обнаружила, что дом — лачуга, от него не открывался вид на реку и там не было ливрейного привратника, который приветствовал бы ее: «Доброе утро, мисс Крауфорд», — зато он был безопасен, а она свободна, так что для Ангел это был — дворец.

Ангел возвращается из туалета, она в хорошем настроении, глаза у нее сверкают, и я едва не жалею, что не пошла вместе с ней. Она садится по другую сторону от Саймона и заводит разговор с Х из КСГХ, могу догадаться, что ей понадобится немного времени, чтобы понять, что он иждивенец всей четверки, человек без таланта, кому просто повезло. Ангел так сообразительна и способна, что стыд берет при мысли, что все это уходит всего лишь на работу в казино, она могла бы сделать гораздо больше, а потом я вспоминаю, через что ей довелось пройти, и уже чудом считаю, что она вообще выжила.

Обслуживающее воинство наваливается снова и подает лимонный пирог с черникой и кремом–фреш (уж для такого знаменательного события можно было побольше постараться с меню). Наградная часть вечера должна вскоре начаться, на роль ведущего взяли того же самого говоруна с Канала 4, как раз сейчас его накачивает информацией близкая к обмороку женщина с блокнотом и на высоких каблуках, на которых она не умеет ходить. Один из официантов доливает мне вина и делает это второпях, словно у меня иного выбора нет. Как принять такое? Наверное, не стоило бы, но мне скучно и я не в духе, так что делаю глоточек, потом другой, но все равно не в силах избавиться от ощущения, будто я всего лишь «почти здесь», что я просто наблюдаю. Лицо Саймона делается больше, надвигается на меня, когда я смотрю на него, все, похоже, утратило пропорции, огни, пустившиеся с началом презентации в вальс по сцене, кричаще ярки, и я опускаю глаза на мой наполовину съеденный лимонный пирог и чую, что вновь перестаю себя сдерживать. Должно быть, это от лекарств, которые дал мне врач, они явно не поладили с моим организмом, а поскольку я не знаю, чем еще заняться, то поднимаю бокал и пью.

Ведущий отпускает рискованную шутку про то, какая куча бездельников занимается рекламой, но он в зале, заполненном людьми, работающими в рекламе, и шутка выходит плоской. Кто–то прерывает его выкриком, мол, они, по крайней мере, не шляются по массажным салонам, намекая на недавний скандал с этим телеведущим, которым упивались таблоиды, и тот направляется прочь со сцены, однако стоявшей в кулисах Даме–с–Блокнотом не сразу, но удается его успокоить.

Награды следуют нескончаемым потоком, и я поверить не могу, что считала такой важностью приход сюда — именно сегодня изо всех дней. «Откровение» номинировано на приз за лучший рекламный телеролик, и, когда объявлено о его победе, я встаю, чтобы вместе с Саймоном получить награду. Когда я стою в своем длинном зеленом платье и кривляю рожи перед камерой, держа диплом за рекламку о бесполезных подмышечных зонах, с которыми связаны взбрыкивающие пони–беглянки, я думаю: до чего же смешон весь этот мир, и дивлюсь тому, что мне понадобилось так много времени, чтобы уразуметь это. Не знаю, с чего я вдруг занялась самоедством, тут дело не в том, будто мы сняли кино или еще что: мы ж не на вручении Оскара, — я просто старалась продать какую–то фигню. Это и впрямь забавно.

Непутевый ведущий бросает еще одну неподобающую реплику, имеющую отношение к рекламе, когда следующая награжденная появляется на сцене в пышном оранжевом платье, и народ в зале нервно хихикает. С меня хватит. Оглядываю стол: Саймон вцепился в Ангел, у Тигры скучающий и надменный вид, будто все это ниже ее достоинства, а я уверена, что так оно и есть, — и мне жутко захотелось вскочить, бегом броситься через зал к спасительной дамской комнате, к содержимому моей сумочки. А потом вспоминаю, что спустила то содержимое в унитаз еще на работе, и уже не испытываю при этом того самодовольства, так что взамен поднимаю бокал и пью свое белое вино, вино теплое, но я пью его глоток за глотком, я не знаю, чем еще занять свои руки. Зал, кажется, поехал от меня, словно пол надвое расщепился, и сцена поплыла куда–то в сторону Парк — Лэйн, оставляя меня в полной безысходности тут, на плоту рекламной жизни в океане моей загубленной жизни. Встряхиваю головой и силюсь вспомнить, что это обещало стать новым днем, новым началом. «Нет, не стало, тянется все тот же день, да и, в конце концов, что это меняет». Ясность осознания, что никакого четкого конца нет, нет конца глубокой печали, что я, может, и изменила свою жизнь, позволила целому году в ней пройти, однако отчаяние никуда не делось и теперь всегда будет во мне. Что сказать? Понимание всего этого изнуряет меня, меня ведет вперед, прямо на стол, голова моя аккуратно склоняется вбок — прямо в остатки моего лимонного пирога.