Юджиния - Александр Минчин Страница 46

Он услышал шорох снимаемой одежды, звук воды, шелест мытья, мытье; он задрожал, его в первый раз трясло. С одной стороны, он понимал, что женщина моется для того, чтобы… По крайней мере, в России… С другой стороны, он не мог поверить, что она — сядет на него… или он войдет в отверстие, аркой соединяющее эти тонкие стройные ножки… Тысячи мыслей бились и рвались, разрывались в его мозгу. Такого с ним еще не было.

Он прислонился головой к окну — довольно банально. Стало еще горячей и тревожней.

«Господи, как этот ребенок завел меня», — подумал он.

Раздался хлопок двери, щелчок света и цоканье заветных ножек. Потом он услышал скрип разломленного дивана, всплеск одеяла, — и она легла.

Он зябко передернул плечами и еще минуту постоял. Он не верил, что сокровище лежало, пока что без его вмешательства. Он был не в себе. Потом он сделал первый шаг. Кто-то должен…

Она лежала, укрывшись одеялом до горла. Волосы блестели смолью, оттененные белизной подушки. Теперь он не знал, что ему делать, как вести себя, и стоял. Она спокойно взглянула на него и без эмоций спросила:

— Ты не собираешься ложиться?

Он боялся только одного — чтобы не было видно, как его колотило и трясло изнутри.

— Нет, я не… — Он хотел сказать, что собирается.

Идиот, она уже в твоей постели!

— Нет?! — рассмеялась она.

— То есть да, — сказал он сжатым голосом.

— Тогда ложись, — просто сказал ребенок.

У него вдруг ослабли, обессилев, ноги, и он сел, благо рядом стояло кресло. Она смотрела в потолок.

— Отвернись, пожалуйста, — попросил Александр. Он сбросил с себя все, оставшись в полупрозрачных трусиках.

— Это почему? — не поняла она. И даже не стала слушать ответа. — Пожалуйста.

Она отвернулась. Остыв, как холодный труп, в мгновение он скользнул в постель, забыв выключить приглушенный свет, который разливала лампа. Приподняв одеяло, он даже не глянул под него, как обычно… бесшумно опустившись рядом. Скрипнул диван. Между ними все еще была маленькая, совсем небольшая полоска, в два сантиметра, — они не касались друг друга, — но какая она была широкая. Полоса. Его бросало то в жар, то в холод. Буквально. Он даже не поворачивал головы. Сколько ей лет?.. Она же, повернувшись, спокойно смотрела на него. Просто — как смотрят дети на больших.

— У тебя есть музыка? — детским голосом спросила она.

— Что?.. — не понял он.

— Музыка, ну, которая играет?

— А, да, есть, конечно. — В эту секунду ему как раз стало жарко, потом опять холодно.

— Так включи.

— Обязательно, — сказал он и побежал к аппаратуре. Он забыл на минуту, как включать музыку, вспомнил, включил и вернулся. Что-то заиграло. Кто-то запел.

Лежа рядом, он не знал, голая она или нет. И решил применить свой старый прием: как бы поправляя и вскидывая одеяло, укладывая его внутренние изломы, переходящие во внешние, как бы нечаянно и невзначай скользнул касанием по ней, она была в трусиках.

Она, отвернувшись, повернулась снова. Хорошая «девочка», подумал он. В эту же секунду ему стало жарко и холодно одновременно: она коснулась его плеча. Таким мягким и тонким пальчиком. Он аккуратно повернулся и, как будто потеряв, поискал что-то в ее глазах.

— Тебе ничего не мешает? — спросила она. — Нет, — быстро ответил он, не подумавши.

— Я погашу свет.

Она встала, и распущенные волосы упали вдоль спины. До зада. Он оторопел. Он даже не представлял, что она так выглядит раздетой. Длинные волосы мягко окутывали чуть смуглую кожу, едва касаясь неожиданно выпуклых сильных бедер. Оттопыренная попка, продолжение их, казалось, звала разорвать ее на две части и впиться внутрь. Она медленно повернулась и посмотрела на него.

Высокие груди с полными пятнами сосков бросились ему в глаза, худые ребра подсвечивали, натягивая смуглую кожу изнутри, тонкие руки уже ласкали, стоило взглянуть на них, плоский живот с изящным пупком скрывался почти в самом низу прозрачными французскими трусиками, едва прикрывающими лобок и чуть не падающими от движения бедер с них, через которые смуглел переплетенный узор черных колечек. Он даже не представлял, что такое совершенство было скрыто одеждой. И теперь…

— Я гашу, — спокойно сказала она. У него поплыло в голове.

Перебираясь через него на свое место, она нечаянно задела грудью его щеку.

— Я не нарочно, извини.

Его бросило в дикий жар, через минуту его трясло в знобящем холоде. Готовое взорваться желание давило на мозг, и он с трудом сдерживался.

Александр ничего не понимал, он дал бы голову на отсечение, что она еще не целованная девочка и что к ней никто не прикасался, и не был уверен, осмелится ли он прикоснуться к ней поцелуем. Он не верил и не представлял, что в ее жизни был хотя бы один мужчина, даже ее одежда пахла невинностью. О непорочности говорили и детские глаза, и алые губки, и маленький носик, и то, как она смотрела на мир, и как она щебетала.

Но смуглая кожа, созревшие груди, красиво расставленные бедра, легкость, с которой она встала и показалась голой, почти голой… — и в то же время это невиннейшее лицо. Это чистый, как хрусталь, взгляд…

Он решился. Повернулся в темноте и, словно боясь раздавить хрупчайший хрусталь, будто к вазе из тончайшего стекла, прикоснулся, приложился к ней губами и поцеловал.

Она спокойно отодвинула его, посмотрела сквозь прекрасные волосы, блеснули детские белки, и сказала:

— Не надо. Когда я захочу, я сама поцелую тебя. — И, отвернувшись, стала глядеть вверх, в темный потолок.

Он обалдел от всего, и от ее щеки, и от запаха, и от ее «не надо» (такая же, как все), и от тут же обнадеживающего «когда я захочу».

Прошло пять минут, она лежала, не шевелясь. Он молчал и уже прощался с мечтой коснуться этого сказочного, на мгновение увиденного смуглого лавандового тела.

Он хотел только поцеловать, будучи уверенным, что она девочка. Он бы не выжил, если бы не поцеловал хотя бы один раз это чудо. Но никогда никого не принуждал, не просил и не убеждал. Он терпел.

И вдруг она двинулась, коснулась рукой под одеялом его бедра, оттянула резинку и наивно сказала:

— Сними.

Как в корень соки из земли, хлынуло в него желание.

— Нет, я сама, — и она сняла.

Он не думал, что такое бывает, но тело его заполыхало лихорадкой жара. Он замер и не дышал.

Потом она задала вопрос, от которого он чуть не упал… С кровати-дивана.

— Хочешь, я тебя поцелую? Но справился и выдохнул: — Да.

Она коснулась поцелуем его рта, щеки, шеи, плеча, потом приникла к шее и стала зацеловывать ее, сильно втягивая в рот. Плечи, грудь, ниже груди, верх живота, живот… Его трясло, колотило и лихорадило. Она целовала жарче и безумней, сильней и тверже, мягче и грубее, покрывая каждую пядинку его тела съедающими, кусающими, шипящими, жаркими губами. О, это была искусница! Стон, крик и стон вырвались из него поочередно. Уже ничто в мире не сдержало бы его, даже если она была бы девочкой. Она это знала и раскаляла нарочно. Его начинало разрывать. Он сорвал с нее прозрачные трусики, как одержимый, перевернулся и ворвался, впился в бархат нутра, вонзившись всем своим вставшим естеством по самый корень. Она дико вскрикнула, дернулась, закричала, вырываясь, и вдруг — резко вжалась и закрутилась под ним. Как будто ее били раскаленные токи, она вертелась и вжималась, скользила и крутилась, отрывалась и впивалась, наседала и уходила, соскакивала, разметав, мечась и утонув в волосах, — и сдавленный крик рвался приглушенно, едва сдерживаемый, из ее гортани. Она вся жила, еблась, дышала и двигалась, она крутилась так сильно, что он с трудом удерживал ее на …. чтобы все-таки кончить. По временам, когда он, вдруг резко разрывая мышцы, ткань, входил глубже, она соскальзывала с его… Чтобы через секунду насесть опять. И опять. Когда он вошел в нее, вглубь, он чуть не закричал от восторга — все было тесно, жало, сжимало, давило. Этот крик восторга едва сдерживался в горле.