Стеклянная невеста - Ольга Орлова Страница 46

Что было у него раньше? Армия, братство молодых волков, которых убивают и которые убивают сами, потом демобилизация, прощальные объятия друзей… И тут разом все переменилось: не дай Бог кому-либо вновь пережить то унизительное ощущение обмана — одиночество брошенного человека в большом городе после крови и всех тех слов о гражданском долге, о Родине, которая о тебе позаботится… а на самом деле — гнусный гнет ожиревшего меньшинства, презирающего и ненавидящего обманутое и обнищавшее большинство!

С Матвеем тогда произошла метаморфоза хищника, не желавшего оставаться в роли жертвы и на этот раз: если деньги являются инструментом и знаком социальной значимости — он возжелал их. Некоторое время он действовал по новым правилам, но потом надломился. И правда, что для немца хорошо, для русского — смерть. И наоборот.

— Я к нему присматривался, — говорил Шурочка, смущенно улыбаясь, — мне он казался каким-то особенным, мужественным, не похожим на тех суперменов-блатарей, что крутились в нашем клубе. А тут как-то иду вечером в одном из арбатских переулков — дел никаких, настроение тягостное, тоска непонятная охватывает, — а погода прекрасная, воздух свежий, теплый, солнце уже не жарит, как днем, а словно орошает золотом лучей, и ветерок!.. Словом, бреду, погруженный в свои мысли, потом поднимаю глаза и вижу: идет мне навстречу Матвей в своей неизменной кожаной куртке и потертых джинсах.

Я ужасно обрадовался, кинулся к нему навстречу, а он скользнул взглядом — и мимо. Главное, я понял, что он меня просто не заметил, я чувствую, когда меня не хотят узнавать, ну, понимаешь. Разобрало меня любопытство, тем более что вижу — он направляется прямо к старой церкви, мимо которой я только что прошел. Заходит он на паперть, потом в дверь. Я иду за ним, теряясь в догадках, что ему там надо.

В церкви темно после солнца снаружи, свечи горят, старухи шныряют, в глубине священник топчется — ясно, что службы нет. Тем более любопытно, что здесь Матвею понадобилось. Смотрю, купил свечку и мнется в нерешительности, не зная, куда ее поставить. Наконец сориентировался, пошел к амвону, поставил свечу на подсвечник ближайшей иконы и застыл на месте, устремив глаза на алтарь.

Все так необычно, странно. В церкви темновато, электрический свет выключен, только свечи едва разгоняют сумрак. И еще сводчатые потолки, тени от темных фигур старушек, обживших храм, стрельчатые узкие окошки, забранные толстыми решетками… Мне не видно было от входа лица Матвея, поэтому я стал по стеночке пробираться вглубь — ужасно мне хотелось увидеть, что он задумал? Мелькнула у меня одна мысль, которой верить не хотелось, но которая напрашивалась сама собой: глядя на тусклую позолоту риз на образах алтаря, на сами темные лики икон, я подумал, что Матвей собирается ограбить храм, а для этого проводит рекогносцировку объекта.

Мне помогло и то, что он, видимо, не предполагал, что за ним тоже могут наблюдать, поэтому не оглядывался на окружающих. В общем, я добрался до места, откуда мне стало видно его лицо. Вот так мы и стояли: он смотрел на алтарь, а я на него. И чем дольше я смотрел, тем больше убеждался, что все мои подозрения беспочвенны. Во взгляде его было столько мольбы, сколько можно наблюдать в глазах человека, объятого глубоким горем или страстным желанием. Он был весь напряжен, как струна, окаменел, словно превратился в изваяние, не видел ничего и не слышал, наверное, кроме тех слов, которые желала слышать его душа. Только губы что-то беззвучно шептали. Потом он вдруг резко повернулся и пошел к выходу. А через день-два все и произошло: похищение, исчезновения, потери.

— Что вы тут делаете?

Слова застигли нас врасплох, церковные своды медленно растаяли, Матвей, отвернувшись, ушел в свои дали, а я потянулась к незаметно подошедшему Графу, с радостью убеждаясь, что Катьки рядом с ним нет.

Не было ее и дальше, до самого конца этого выходного для всех нас дня, хотя и чувствовала я где-то поблизости ее жадный и ревнивый взгляд. Когда мы прибыли на Речной вокзал, было уже темно. Граф желал продолжить гулянье, но мне хотелось домой, в свою келью, которую я этим последним летом решила не покидать как можно дольше. Тем более что и моя Танька тоже задерживалась с выездом в родную Сибирь, и нам было вдвоем не скучно.

Граф на прощание поцеловал меня, смиренно не делая попыток задержать, что меня даже удивляло, учитывая его репутацию среди наших девчонок, о которой они только и говорили. Я все еще оглядывалась на мнение окружающих, не будучи уверена в собственном мнении о нем.

Он уехал. Глядя ему вслед, я подумала, что завтра надо будет взять со стоянки свою машину. С утра предстояло много дел. Прежде всего к одиннадцати часам надо было ехать в милицию. Я как-то уже втянулась в ночной образ жизни, так что для меня одиннадцать часов утра было еще довольно рано.

А дело было в том, что в пятницу позвонил Сергей Митрохин, следователь, который вел дело по убийству двух бизнесменов возле клуба «Русалка», и вновь попросил меня приехать. Повестку посылать он не стал, правильно решив, что я и без этой бумажной волокиты соглашусь приехать.

Я была у него всего раз, и мне казалось, дело либо закрыли, либо замяли, как это часто бывает, определив его в «глухари» или «висяки» — как кому нравится называть. Мягко увильнув от моих расспросов по поводу того, зачем меня вызывают, Сергей тем не менее и молчанием своим давал повод для разгула воображения: мол, все возможно, даже самое-самое. Однако, выполняя прежде задания редакций, я уже имела опыт общения с ребятами из милиции, особенно из так называемых «убойных отделов», и знала их манеру в общении с гражданскими лицами напускать на себя вид людей, приобщенных к высшему знанию. Это была своеобразная компенсация за то собачье положение, которое каждый из них имел в правоохранительной стае: слышала я — и не раз — какими лексическими «громами и молниями» исходили начальники, напутствуя своих грозных легавых «оперов». Так что я ничуть не обеспокоилась и даже с интересом ждала встречи с Сергеем.

Сразу домой идти не хотелось. Я немного сожалела, что сразу отпустила Графа, но сожаление мое было приятное. Сейчас почему-то особенно сильно пахли фиалки на клумбах вдоль аллеи. Темные громады наплывали в сизом небе, погода к вечеру стала портиться, но ночь была теплой, парной. Вдруг налетел порыв слепого ветра, кроны деревьев глухо зашумели поверху, и аллейные фонари замигали, словно ветки сигналили мне о надвигающейся грозе.

Вернувшись домой, я не увидела полоски света под дверью Танькиной комнаты и сразу прошла к себе. Мурка шмыгнула вслед за мной, сразу прыгнула на постель и стала с мурлыканием устраиваться на ночлег. С утра незакрытая рама окна была распахнута настежь, ветер надавил на меня, но сразу стих, когда дверь оказалась прикрытой. Закрывая окно, я посмотрела вниз, за железную кованую ограду, на цепочку уходящих вдаль фонарей. Высунулась из окна; мне показалось, что у проезжей части дороги блестит полированный бок мотоцикла. И верно, мотоцикл тут же взревел, хлопнул и быстро укатил. Я выбросила его из головы: слишком часто последнее время мне мерещились эти мотоциклы и мотоциклисты.