Янтарные глаза одиночества - Наталия Землякова Страница 46

Итак, чем же заняться до вечера? Может, поехать в город и обойти самые крупные магазины, посмотреть, что можно купить здесь, на месте, а не везти из Москвы? Мишель взглянула на небо – просвета между тучами она не заметила, значит, дождь может идти бесконечно. Бродить одной по мокрым улицам чужого города, который когда-то давным-давно был для нее родным, совсем не хотелось. «Надо пойти в кафе на набережную и выпить кофе», – приняла Мишель самое легкое решение.

Она поднялась со скамьи, застегнула молнию на куртке до подбородка и уже собралась идти, как услышала:

– Привет, соседка. Что мокнешь? Из дома выгнали? Тогда, может, к нам?

Было тихо. Как будто за окном не лил бесконечно дождь и не гудел наконец-то вырвавшийся на свободу ветер. Как будто неожиданно в середине дня наступил летний вечер, немного прохладный, но удивительно спокойный. И в эти несколько часов тишины без следа исчезает то, что человек всегда ощущает так остро, так болезненно, – одиночество.

Мишель было три года, когда она уехала из этих мест. И память ее почти ничего не сохранила – ни лиц, ни имен, ни событий. Не стерлось лишь одно воспоминание. Тихий вечер. Закат. Запах моря и влажной земли. И покой. И счастье. И вера в то, что все непременно будет хорошо.

С какого возраста осознает себя человек? Наверное, у всех по-разному.

Мишель помнила себя с того момента, как теплый летний вечер опустился на побережье.

Она вошла в дом Глеба. Было очень тепло, потому что горел огонь.

– Зачем вы зажгли камин? – спросила Мишель. – Замерзли средь бела дня?

– Нет. Просто дом отсырел – здесь давно никто не жил.

– Понятно. Но по-моему, что-то высушить в здешнем климате – почти нереальная задача.

– Не волнуйтесь, – улыбнулся Глеб. – Понемногу, шаг за шагом, все исправим. Главное, не торопиться.

– Конечно, – засмеялась Мишель. – А то ненароком можно и дом сжечь. Жаль. Красиво у вас. Вот только снаружи, как бы это сказать…

– Страшновато? – поинтересовался Глеб.

– Немного. Как будто вы приготовились отражать пулеметную атаку. Все окна зачем-то намертво жалюзи задраили. Кого-то боитесь?

– Уже нет. Разве что хулиганов. Но когда отец этот дом строил, то времена-то были лихие.

– Понятно, – не смогла сдержаться Мишель, – тоже девяностые виноваты в том, что вы решили в крепостях поселиться. А папу убили?

– Да что вы! – испугался Глеб. – Они с матерью в Норвегию уехали к сестре, да там и остались.

– А вы?

– Я тоже там немного пожил. Потом по миру поездил, занимался грузоперевозками. Отец-то уже не хочет бизнесом заниматься. Говорит, надоело.

– А вам, Глеб?

– А мне пока не очень. Есть пара интересных идей. Потом как-нибудь расскажу. Вы, я так понял, дизайнер? Не хотите осмотреть дом и дать мне пару бесценных советов? – поинтересовался Глеб. Он подошел к камину и подложил дров.

И все это он проделал неторопливо, как человек, который отвечает за каждый свой шаг и старается не совершать ни одного необдуманного движения.

Огонь разгорелся быстро, и оранжевые всполохи ярко осветили довольно большую комнату.

– Наверное, это против всех ваших правил дизайна, – произнес Глеб и уселся в темно-коричневое кожаное кресло. – Но отец именно так захотел. Чтобы, как только вошел в дом, на тебя сразу же веяло теплом. Если замерз – можешь у камина присесть. Смешно? Надо было все-таки другое место для него найти? Или сейчас уже поздно давать советы?

Но, судя по его интонации, Мишель отлично поняла, что ее профессиональная консультация Глебу совсем не нужна. Ему просто нравится с ней разговаривать. И какая разница о чем?

Но Мишель к такому не привыкла. Если уж она зашла, так сказать, по-соседски выпить кофе, значит, хоть какая-то польза от нее должна быть.

– Глеб, – предложила она, – если хотите, я могу вам что-то посоветовать. По поводу камина – не знаю, сейчас уже действительно поздно что-то менять, да и не нужно. Но если вы, например, хотите текстиль обновить или стены перекрасить, то я с удовольствием помогу. Мне, честное слово, совсем не трудно. Хотите, прямо сейчас все осмотрим?

Мишель на ходу придумывала оправдание для своего присутствия лишь только с одной-единственной целью – как можно дольше продлить это ощущение удивительного покоя.

– Мишель, давайте как-нибудь в другой раз? Хорошо?

– Да, конечно.

– Так что, кофе будем пить? – поинтересовался Глеб и почему-то немного смутился. – У меня, правда, еды совсем нет никакой. Может быть, в кафе сходим?

– Нет, нет, – слишком поспешно ответила Мишель и засмеялась. – Меня вчера Сава накормил царским ужином. А сегодня повариха явилась.

– Сава? Это такой… – Глеб широко развел руками.

– Да, да, такой толстый. А вы разве его не узнали? Он очень известный певец.

– Может быть. Мне действительно показалось, что я его где-то видел. А теперь вспомнил. Точно, он про любовь поет такие грустные песни.

– Почему же грустные? – встала на защиту товарища Мишель. – У него разные песни. И грустные, конечно, тоже. Но они хорошие.

«Они хорошие. И это песни Андрея». Мишель поняла, что только сейчас наконец-то вспомнила про Железнова. А в предыдущие двадцать минут его словно стерли из ее жизни, выключили, как ненужную в дневное время лампочку. Да и зачем нужен электрический свет, если рядом пылает и все освещает своим теплым светом настоящий огонь?

Мишель покраснела. Глеб это заметил. И снова смутился. Отвел взгляд в сторону. Впрочем, он отлично рассмотрел Мишель еще тогда, в их первую встречу на берегу.

У Глеба было качество, о котором он даже не задумывался. Просто с ним жил.

Он видел только красивых женщин.

Но эта девушка с синими глазами была не только красива.

Она почему-то вызывала сочувствие.

Восхищение и жалость – такое по отношению к женщине Глеб испытывал впервые. И это выводило его из привычного душевного равновесия.

– А что, пижон ваш уехал? – прервал он слишком затянувшуюся паузу.

– Какой пижон? – Мишель сделала вид, что не поняла, о ком речь, но ей почему-то стало стыдно.

– Композитор этот странный. Он что, действительно такой известный?

– Очень, очень известный, – кивнула Мишель, как будто популярность Андрея Железнова могла ее хоть как-то оправдать. – Очень!

– Зачем же он тогда купил этот угрюмый серый дом? Непонятно еще, на какие деньги построенный.

– Разве сейчас это так важно? – высокомерно спросила Мишель.

Ей не понравилось, что кто-то подвергает сомнению поступки Андрея. Значит, можно подвергать сомнению и все, что между ними было? И салют, и неслышное другим пение, и все то, что еще не случилось?