Единственная любовь Казановы - Ричард Олдингтон Страница 47

А тем временем сердце и разум подсказывали Казанове, что он затеял глупую и опасную игру, к тому же противоречащую преданности Анриетте. Ну что бы он подумал о ней, если бы она так поступала? Прекрасно зная ответ, Казанова старался не задавать себе этого вопроса. Каждую ночь, возвращаясь в гостиницу, он давал себе слово, что больше не пойдет к донне Джульетте, и каждый вечер в определенный час отправлялся либо к ней на прием, либо в оперу.

От сенатора Брагадина прибыло письмо с поручением банку, и самый добрый из отцов едва ли мог быть более снисходительным и сочувствующим. Признавая, что пребывание в Риме было ошибкой, Брагадин не винил Казанову за то, что он не сумел там преуспеть, более того, безо всякой необходимости бедный старик взял на себя ответственность за то, в чем, безусловно, не был виноват. Он призывал Казанову немедленно вернуться в Венецию и в несколько туманных и общих выражениях, но настоятельно предупреждал, что ему грозит серьезная опасность, которая в любой момент может стать роковой; «Ключ Соломона», с которым Брагадин умолял Джакомо немедленно посоветоваться, подтвердит это и посоветует, как вести себя дальше.

Тщательно спрятав во внутренний карман деньги, Казанова принялся небрежно рвать письмо бедняги сенатора. Однако постепенно движения его становились все медленнее и неувереннее, а потом он и вовсе замер с клочками письма в руке. Внезапно он вспомнил об одном обстоятельстве, на которое дотоле не обратил внимания. Как и подобает даме высшего света, донна Джульетта никогда не встречалась с ним наедине, около нее всегда были одна-две дамы и один или несколько непонятных титулованных господ, которых Казанова по недомыслию причислял к молодым бездельникам, вечно околачивающимся возле хорошеньких женщин. А как раз утром болтливый брадобрей сообщил ему — среди прочих фактов, сплетен и домыслов, — что трое из постоянных спутников донны Джульетты являются лучшими дуэлянтами в Тоскане. Ну и что? — неожиданно вопросил себя Казанова. Ему-то какое до этого дело!

Он швырнул обрывки письма сенатора в корзину для мусора, передернул плечами и вернулся в гостиницу, чтобы переодеться к ужину и пойти в оперу. Он уже перестал брать себе ложу и неукоснительно появлялся в ложе маркизы, каковое обстоятельство свидетельствовало о том, что хотя он еще и не был причислен к ее окружению в качестве cavalliere servente [68], но находился на пути к тому. На сей раз он немного опоздал, и оркестр уже играл, когда он вошел в ложу и церемонно поднес руку маркизы к губам.

— Вы опоздали, — с укором сказала она таким тоном, как если бы имела право ему выговаривать.

— Лошадь, которая меня везла, поскользнулась и сломала дышло и себе ноги, бедняга, — небрежно произнес Казанова. — Мне пришлось идти пешком.

И он указал на свои белоснежные шелковые чулки, забрызганные грязью. Донна Джульетта приподняла брови и слегка помахала веером с таким видом, словно ей нет дела до мира, в котором могут случаться подобные неприятности. И, невзирая на раздраженное «Шш! Шш!» сидевших поблизости немногочисленных любителей музыки, принялась беседовать с Казановой.

— На завтра намечена экскурсия в Поджо-Кайяно, — сказала она, не обращая внимания на возмущенные возгласы. — Великий герцог дал разрешение. Я везу с собой несколько друзей, и мы устроим там в садах пикник. Вы мне понадобитесь, Казанова, чтобы принимать гостей и следить за лакеями…

Казанова с улыбкой поклонился и уже готов был дать традиционно вежливый ответ, как вдруг слова застряли у него в горле, а улыбка застыла, сменившись выражением ужаса, стыда и восторга, ибо он впервые заметил тех или, вернее, ту, что сидела в ложе на противоположной стороне маленького зрительного зала. Рядом с красивым молодым человеком, в котором Казанова мгновенно признал австрийского поверенного в делах в Тоскане, сидела прелестная молодая женщина, модно, но не экстравагантно одетая и в очень хороших бриллиантах.

Женщина эта была Анриетта, и, узнав ее, Казанова вспомнил, что число сегодня — тридцатое. Легко представить себе, какие разные чувства забушевали в Казанове — восторг при виде того, что Анриетта сдержала слово, возмущение собой за то, что он забыл о дате, стыд от того, что публично находился при другой женщине. Он, конечно, постарался это скрыть и с наигранной томностью и безразличием опустился на стул после того, как добрых полминуты пристально смотрел на Анриетту. Любой дурак заметил бы, что Казанову что-то заинтересовало и взволновало, и донна Джульетта при своем остром уме тут же заметила, на какую ложу он смотрел. В глазах ее вспыхнуло злорадство, но она тотчас снова приняла холодный и безразличный вид и прекратила разговор, словно бы решив послушать музыку и пение, а на самом деле, точно хищница, стала следить за Казановой, подмечая смену выражений на его подвижном лице с дьявольским умением разгадывать — не в пример хищнику — их смысл.

Казанова же бросил на нее взгляд-другой и, видя, что она сидит с внешне спокойным и безразличным видом, опрометчиво решил, что она ничего не заметила или, по крайней мере, не заметила ничего подозрительного. Он был действительно обеспокоен тем, что донна Джульетта и Анриетта могут встретиться, как и тем, что донна Джульетта может заподозрить, что он интересуется сидящей напротив молодой красавицей или хотя бы знаком с ней. Поэтому он сдержался и не выскочил тотчас из ложи, несомненно проявив на сей раз куда больше выдержки, чем в своей спальне в Риме. Он стал ждать первого антракта, ждать с таким нетерпением, что опера показалась ему нескончаемой, а сменяющие друг друга картины представлялись с каждым разом все нуднее и длиннее. Как он проклинал речитативы и манерность тенора, которому, казалось, доставляло удовольствие задерживать действие, рисуясь перед публикой; трели и рулады сопрано; бесконечные дуэты и трио, а главным образом доводящий до бешенства восторг флорентийских меломанов, без конца вызывавших певцов и аплодировавших до тех пор, пока те не споют на «бис».

Но наступает такой момент, когда даже восторги итальянской публики выдыхаются и даже самая длинная опера подходит к концу. Занавес опустился, певцы откланялись, аплодисменты смолкли, но Казанова продолжал держать себя в руках. Наконец он томно, с безразличным, как он надеялся, видом поднялся со своего места, объявив, что хочет поразмять ноги, и попросил у донны Джульетты разрешения покинуть ее — с намерением не возвращаться и никогда больше ее не видеть. Он решил послать записку Анриетте и сказать, что ждал ее, но обстоятельства помешали ему прийти к ней в ложу.

Казанова мысленно уже составлял текст записки, а потому чуть не пропустил мимо ушей слова донны Джульетты:

— Я предпочитаю, чтобы сегодня вечером вы были со мной, дон Джакомо.

Эта фраза все-таки дошла до сознания Казановы — он вздрогнул и покраснел. Ложа в театре была подобна гостиной, где дама-хозяйка имела полное право приказывать своим приглашенным. Однако на практике подобная тирания — а именно так следовало рассматривать слова донны Джульетты — не применялась, разве что чичисбея начнут поклевывать слишком много куриц.