Модистка королевы - Катрин Гюннек Страница 47

Спасти свою семью и спастись самой стало ее единственной заботой. Я видела, что она бросила на это всю свою энергию, ушла в это с головой. Ее волосы, прежде пепельно-золотистые, стали серыми. Лицо потеряло свежесть, а очертания груди и бедер — былую пышность. С этого времени она начала увядать.

Над нашими головами сгустились тучи. Мне грозила опасность не больше и не меньше, чем всем остальным.

Финансовые затруднения вынудили меня проделать еще одно путешествие. Я колесила по дорогам в надежде получить неоплаченные долги или новые заказы. Был ли у меня выбор?

В июле моя дорожная карета взяла курс на Германию. Я, Аде и две мои мастерицы направлялись в Кобленц, город, в который нас часто приглашали и где мы уже не раз бывали. Там развлекался и веселился цвет французской нации, бывшие подданные Марии-Антуанетты. Какие они устраивали вечеринки и праздники! Я была потрясена. Там щеголял новый двор, и делал это с такой элегантностью, что даже на меня она произвела впечатление.

Я не могу ничего отрицать — это была моя работа. Мадам де Кайлю, мадам д’Отишам, герцогиня де Гиш, мадам де Поластрон, мадам де Пулпри, мадам де Валикур, принцесса де Монако… они все делали у меня заказы. Должно быть, именно тогда они вдруг воспылали любовью к ярко-красному атласу. Они обожали носить эти пылающие платья, как говорили, «а-ля Кобленц». Как будто нам и без того не хватало цвета крови…

По дороге в Бонн я видела, как они безмятежно прогуливались, будто на Елисейских Полях, какие устраивали приемы. В кафе дю Соваж, в кафе Трех Корон. Их жизнь протекала спокойно и размеренно между кофе со сливками и шампанским. Как же я ненавидела их за это! Может, таким образом они пытались забыться? Но как же легко им это удавалось!

Я же думала, что в один прекрасный день все это окупится. Не следует забывать, что аристократия должна не только обладать благородством и достоинством, но и нести долю ответственности. Многие из них удрали трусливо, как кролики, почуяв опасность. Я не упрекаю их в бегстве, позднее я ведь и сама удрала. Но неужели они действительно напрочь лишены сердца и разума? Неужели нельзя было придумать, находясь в Кобленце или где бы то ни было, как освободить наших монархов? Нужно было спасать их — кто старался это сделать? Конечно, я не знала всех секретов, но подозреваю, что многие имели возможности и способность организовать побег.

Я не великий политик, в этой области я скорее полная невежда. Я переживала события, не понимая их и не переставая спрашивать себя, о чем думали сильные мира сего? Если они сбежали, так для того, чтобы все сделать лучше, они готовят ответный удар! Вот в какое заблуждение ввела меня моя наивность! А австрийцы, что делали они, когда буря обрушилась на их принцессу? Я до сих пор задаюсь этим вопросом.

Я сбывала товар, зарабатывала какие-то деньги, и той зимой Париж снова принадлежал мне. После моих поездок, я знаю, языки начинали злословить с новой силой:

— Эта Бертен не меняется! — говорили они. — Ее тряпки опять на вес золота.

— Не считая того, что она сбыла с рук по хорошей цене кучу залежалого товара!

Почему они насмехались надо мной? Разве я хоть один раз принудила их покупать? Я не заставляла их силой даже платить долги, оплаты которых дожидаюсь до сих пор.

Вернувшись в Тюильри, я встретилась с мадам Антуанеттой. Она в ожидании смотрела сквозь грязные стекла старого дворца.

Мадам Лебрен убежала, но оставалась мадам Валлайе и ее большие мягкие бархатистые цветы…

— Цветы, которые, кажется, сходят с полотна, чем дальше от него отходишь, — говорила Мадам.

Анна Валлайе и я часто пересекались. Не только в Тюильри. Я высоко ценила эту женщину, думаю, она относилась ко мне так же. Она была тихой, спокойной. Придворные дамы говорили, что она холодна и равнодушна, а я видела в ее дистанции элегантность. Я знала, что она глубоко преданна нашей королеве.

Старый дворец обставили заново. Из Версаля перевезли часть мебели, ковры, посуду и зеркало. Отныне в нем отражался лик другой женщины.

Прекрасная королева осталась в прошлом, ее место заняла женщина средних лет с седеющими волосами, с горькой складкой у рта, с глазами, полными страха. Она вздрагивала от малейшего шума. В Варенне страх не покидал ее.

Нужно заметить, что тюремщики и сторожа звезд с неба не хватали. Однажды караульный из сада принял фрукты, которые свалились ему на голову, за булыжники, которыми его якобы стали забрасывать. Началась такая перестрелка! В другой раз, рассказала мне Мадам, один из мужчин во сне так страшно закричал, что поверг всех в ужас. Началась суматоха, драка и всеобщая паника! Таких примеров было много.

Мы никогда еще не были так близки.

Маска королевы соскользнула, все больше я чувствовала в ней женщину.

Я рассказывала ей новости из Германии. Последняя причуда Поластрон [128], красный цвет «а-ля Кобленц», все эти пустяки, которые освобождают голову и прогоняют хандру. Однажды утром ее глаза сияли ярче обычного.

— Верите ли вы в вещие сны, моя дорогая Роза?

— При условии, что они приятные, — ответила я.

— Мне приснились вы. Вы принесли мне ленты всех цветов. Те, что я держала в руках, стали черными. Я с ужасом бросила их обратно в вашу коробку. Я заплакала, и вы тоже.

Мадам Антуанетта обладала хорошей интуицией, но ее предчувствия не прибавили нам оптимизма. А затем она заявила, что это она приносит несчастья. Мы и сами были готовы в это поверить, когда Тюильри попал в осаду.

Какая резня! Повсюду трупы и море крови! Будто камни старого замка плакали красными слезами. Повсюду летали предметы туалета: чепцы, шляпки, юбки, все это было затоптано, порвано на куски. Некоторое время спустя я увидела рядом с их апартаментами белую куртку, расшитую королевскими шелковыми маргаритками. Она чудесным образом избежала бойни. Как и королевская семья.

Весной они продали королевскую мебель и одежды. В конце концов, это все, что у них осталось. Процесс длился шесть месяцев, и результат был самый ничтожный. Были только перепродавцы, мучимые любопытством, и толпы зевак, которые смотрели, но ничего не покупали. С этого момента то, что они называли своим правительством, взяло на себя расходы на одежду «семьи Капет».

Я часто вспоминаю те дни. Не понимаю, почему память выбирает самые пустяки. Ленты «народ», трехцветные пояса, кокарда де Вестрис, рокамбол [129]. Я помню все эти красные зонтики, гражданские веера, их гнусные гравюры, их песни, напечатанные на складчатой бумаге…

Зачем загромождать себя этими воспоминаниями, зачем еще об этом рассказывать?