Ненавижу семейную жизнь - Фэй Уэлдон Страница 48

Хетти сказала, что все равно придет домой, она ужасно переволновалась из-за Китти, у нее все внутри дрожит и ноги подкашиваются. Она возвращается к себе взять сумочку и сменить туфли и видит в своем кабинете Нила — он как-то особенно эффектно загорел и как-то особенно сегодня вальяжен — и Хилари, которая роется в бумагах на ее, Хетти, письменном столе.

Хилари говорит:

— Что-то дома случилось, вижу, вижу. Но нам обязательно надо найти договоры с немецкими издательствами. В папке я их не нашла. Те, что для мисс Воблы. Нил не склонен передавать им права, но вы, судя по всему, уже начали переговоры.

Нил говорит, что нехорошо называть клиента за глаза Воблой, вдруг это прозвище соскочит с языка при личном разговоре. На что Хилари заносчиво бросает:

— Не так я, Нил, глупа, как вам кажется.

Нил начал работать в агентстве помощником Хилари, а теперь вот им руководит. Хетти считает, что Хилари его терроризирует, сама же Хилари презирает всех, кто работает в “Динтон и Селтс” со времен, когда она еще была протеже старого мистера Селтса и он познавал — или не познавал — ее на огромном полированном письменном столе.

Нил спокойно говорит, что договоры с немецкими издательствами благополучно подождут до завтра, Хилари, ничего с ними не случится.

— А вы, Хетти, скорее бегите домой. Вижу, вам сейчас ни до чего, и очень хорошо вас понимаю.

И Хетти словно ветром уносит.

Не слишком удачная встреча, однако обернулось все не так уж плохо. Нил ее поддержал. Но, может быть, эта поддержка сродни тем “хвалебным отказам”, в которых все сейчас достигли такой виртуозности: “Нам нравится ваш стиль, ваша внешность, манера держать себя, ваше дружелюбие и дух сотрудничества, мы глубоко понимаем и ценим ваше желание быть матерью и в то же время работать, но…” — пропустим остальное, скорей к последней строчке письма, факса или электронного сообщения: “…но вы нам не подходите”.

Интересно, мы с Сереной родились с этой тревогой в душе или заразились страхами в детстве у Ванды? Когда Ванда сталкивалась с какой-нибудь трудностью, она до рассвета беспокойно ворочалась в постели и к семи утра находила выход, в восемь будила нас и посвящала в свой план действий. Надо переставить дом подальше от соседей… Сьюзен не будет больше ходить в школу, потому что ей там плохо… Серене запрещается встречаться со своими подругами, потому что она того и гляди станет лесбиянкой… Меня отдадут в интернат при монастыре, потому что я вечно болтаюсь на улице с мальчишками… Мы все должны вернуться в Англию, потому что у нас появился новозеландский акцент… И уж если маму осеняла гениальная идея, с пути ее было не свернуть, а идеи были одна гибельней другой.

И самая большая глупость, до которой она додумалась, прометавшись в отчаянии до утра, потому что отец ей изменял, было решение самой завести роман, чтобы заставить его одуматься. “Роман” длился одну ночь и никакой радости ей не принес. Отец узнал и развелся с ней. Таковы были тогдашние нравы. А ведь она его любила.

Когда Серена забеременела Дэвидом, Ванда категорически потребовала, чтобы дочь официально переменила фамилию и ушла с работы, все меньше позора от людей; мне надлежало выйти замуж за Кривопалого, потому что как иначе я смогу содержать Лалли и Джейми? И так далее, и так далее, и так далее.

Будь Ванда сейчас жива, она бы точно так же волновалась из-за длинношерстного котенка, который появился в доме Хетти: вдруг у Китти начнется астма, и разве можно заводить только одно домашнее животное, нужно взять хотя бы двух, тогда им будет веселее. И к утру у Ванды созрело бы решение как можно скорее завести еще и щенка, потому что кошки и собаки отлично ладят друг с другом, когда выросли вместе, а Китти будет интересней играть со щенком, чем гладить кошку, и никакой астмы у нее тогда не будет.

Ванда никогда не тревожилась о себе, только о других. В этом мы с Сереной на нее похожи, хотя наши решения, я надеюсь, чуть менее шизофренические. Болит у нас сердце — ну и пусть болит, мы можем пойти к врачу, а можем и не пойти, если это нам не с руки или если надо работать. Будем ждать, когда боль пройдет, и она обычно проходит. А вот когда дело касается наших детей, нашего мужа, наших родных — это уже совсем другое. У ребенка кровь пошла из носа — вдруг это опухоль мозга? Живот заболел — надо вызвать “скорую помощь”, скорее, скорее, это аппендицит, он разорвется, начнется перитонит! Ребенок задержался в школе — украли, изнасиловали! Не пришел вовремя с вечеринки — см. выше. Сын купил мопед — упадет, разобьется насмерть! Я однажды слышала, как Серена говорит: “Осторожней, пробка может выбить глаз, знаете, сколько людей слепнет, когда они открывают шампанское!” Да уж, трепыхаться мы умеем.

Когда я вспоминаю себя начиная с пятнадцати и примерно до двадцати двух лет, как я по несколько дней не появлялась дома, заявляла даже, что никакого дома у меня нет, в чем только не обвиняла Ванду, водила компанию с художниками-наркоманами, забеременела от уличного музыканта, — господи, бедная моя мама! Как она все это пережила? Как ей удалось дожить до девяноста четырех лет при всех тревогах, которые выпали на ее долю? А мы, что будет с нами?

У наших внуков страхи другого рода: вы привозите в больницу ребенка с переломом руки или ноги, и первое, что приходит в голову врачам: это родители виноваты. Если ребенка привозит воспитательница детского сада, еще больше оснований заподозрить, что она покалечила его нарочно. Презумпция виновности: извольте доказывать, что вы не виноваты. Вы приходите за своим ребенком в школу, а его там нет, отвели в детскую консультацию, и хоть бы позвонили, хоть бы рассказали, что произошло. У девочки был синяк под глазом. Она сказала учительнице, что вы бросили в нее книгой. Вы и правда бросили: это был учебник, вы играли с дочерью, и она его не поймала. С тех пор как Хетти отказалась ходить на курсы обучения грудному вскармливанию, к ней относятся крайне подозрительно. Когда Агнешка приносит Китти в поликлинику, ее осматривают особенно придирчиво: тщательно взвешивают, измеряют рост, дают разные игрушки и смотрят, как она с ними играет, — ищут доказательств жестокого обращения. Китти на редкость здоровый и жизнерадостный ребенок, но на ее медицинской карточке стоит вопросительный знак.

Мы с Сереной не любим телефонные звонки ни свет ни заря. Резкие звуки вдребезги разбивают сон, рука тянется к аппарату на тумбочке у кровати: “Ну что там еще стряслось?” Если этот ранний звонок из аэропорта — неожиданно вернулось домой блудное чадо, набиравшееся за границей жизненного опыта, — считайте, что вам повезло. “Мам, приезжай за мной”. Слава богу! Слава богу! Но обычно это кто-то вдруг заболел и надо мчаться в больницу, или кто-то умер, с этой вестью можно подождать до рассвета, но потом ни минутой дольше. Или звонит полиция. Машина разбилась. Нет, нет, все живы, просто пьяные.

А то еще звонит юрист из Роттердама, он говорит на каком-то высокопарно казенном английском языке: “В согласии с законами государства Нидерланды я облечен ответственностью известить вас о том, что ваш супруг задержан полицией Роттердама. Он будет ограничен в контактах в течение пяти суток, и вы не должны предпринимать попыток связаться с ним. Нет, больше никаких сведений я вам сообщить не могу. Когда магистрат завершит расследование, вы будете извещены”. И кладет трубку. Все, конец. Роттердам? Я думала, Себастьян в Париже, поехал на выставку картин из коллекции музея Гетти, он хотел посмотреть Домье. Сначала мне кажется, что это все сон. Но нет, не сон. Постель возле меня холодная и пустая. Мне придется ждать годы, пока тот, кто ее со мной делил, вернется и снова ее согреет.