Маскарад чувства - Марк Криницкий Страница 49

Он разинул рот.

— Что-о? Да ты, скажи, с ума, что ли, сегодня сошла?

Он видел, как неровно дышала ее туго стянутая, миниатюрная грудь и менялось лицо.

— Да, — сказала она, кусая губы, и вдруг стукнула кулаком по столу, попав нечаянно по вилке. — Ай!..

Поднеся ушибленную руку к губам и дуя на кулак, она продолжала:

— Я желаю кончить эту нелепую жизнь. Вот что я тебе скажу.

Она запнулась, и лицо ее приняло странно-стыдливое выражение, которое сделало ее похожею на девушку.

— Я хочу нормальной семейной жизни. Вот тебе мое последнее слово. Иначе…

Она побледнела и упавшим голосом докончила:

— Тебе будет плохо.

Не выдержав, она расплакалась. Это лишило его возможности рассмеяться. Он вынул портсигар и закурил.

— Ты куришь сейчас после супу… Как это вежливо!

— Но я не хочу есть, — сказал он. — И вообще я плохо понимаю происходящее.

Господи! Что это такое? Нормальная семейная жизнь… Раковый суп…

— Тарелок не надо, Дуня… Можете идти…

Когда Дуня притворила плотно дверь, Клавдия продолжала:

— Да ты плохо понимаешь происходящее. Я это вижу. Я вчера была у Лиды и позавидовала ей: она имела мужество отравиться. Но только ты не беспокойся: я не отравлюсь… Да, ты очень плохо понимаешь происходящее и, менее всего, то, что происходит у вас… в вашем доме… Я не хочу этого больше, не хочу…

Отшвырнув с силой тарелку, так что остатки супа выплеснулись на скатерть, она упала головой на руки и стала громко рыдать.

— Не хочу, не хочу… Я убью себя, убью тебя… Я тебе что-нибудь подсыплю, отравлю. Ты — негодяй, хулиган…

Скрежеща зубами, она оторвала лицо от стола.

— Зачем, зачем я вышла за тебя? Какой же ты мерзавец! И это называется мужчина! Его жена, как проститутка, принимает у себя гостей…

Он вскочил, опрокинул стул. Ему хотелось кричать на нее, ударить ее.

— Смотрите, какая наглость! Она на меня же валит.

— Но кто этого хотел? Кто ставил условия?

— Я ставил условия для себя, — кричал Сергей Павлович. — Я не мог тебя к этому принуждать. Это было бы глупо.

— А, «это было бы глупо»! Значит, вам угодно было получить свободу только для себя? Это, по крайней мере, справедливо. Если, мой милый, ты, то, разумеется, должна же и я! После этого не только мерзавец, ты — шулер. Но мне больше не нужно твоей фальшивой игры. Я ставлю вопрос ребром. Ты вспомни наш первый разговор на эту тему. Ты помнишь, что я сделала тогда, в первый раз, когда ты сказал мне, что сохраняешь за собой право любить других женщин и сходиться с ними? Я заплакала тогда…

Клавдия всхлипнула и приложила платок к глазам.

— Но я была глупа. Во мне родилась тогда злоба, и я подумала, что буду тебе в отместку делать то же. И я мстила, мстила тебе! Если женщина это делает, она всегда мстит… Да, я была глупа. Я должна была тогда же ответить тебе по достоинству дать тебе по физиономии.

Сергей Павлович представил себе ряд ее романов после замужества с ним и, в особенности, последний со штаб-ротмистром Бутцко, и ему стало смешно.

Она заметила мелькнувшую в его лице циничную усмешку.

— Знаешь: ты — подлец! Ты — форменный, рафинированный подлец.

Он стоял, продолжая усмехаться. Вдруг она грудью сделала движение к нему. В страхе он попятился.

Ее глаза стали круглыми; на мгновение она подняла зрачки кверху и остановилась в странной позе, прижав руки к верхней части груди, точно созерцая что-то в вышине. Постепенно ее лицо осветилось восторженным блеском.

Он в ужасе смотрел на нее. Уж не сошла ли она с ума?

— Сереженька! — сказала она вдруг прерывающимся тихим голосом, продолжая не сводить глаз с какой-то точки наверху. — Дорогой мой, любимый, прежний… Понимаешь? Сереженька!

Радостный свет шире и шире раскрывал ее глаза.

— Не этот…

Она, сдерживая слезы, мотнула отрицательно головой.

— А тот… Понимаешь? Сереженька…

Она перевела на него по-прежнему широко раскрытые, удивленные глаза, точно стараясь увидеть за ним другого, прежнего. Сергей Павлович почувствовал волнение. Что-то знакомое, далекое, близкое и теплое мелькнуло на мгновение.

Она подошла и положила ему влажные от слез руки на плечи.

— Сереженька, — продолжала она, и улыбка в ее лице сделалась просительная и жалкая.

Больше она не прибавила ничего и только покачала головой.

Сергей Павлович почувствовал, что еще мгновение, и он разрыдается, как мальчишка.

— Ах, черт! — сказал он, ероша стриженную голову. — Что все это значит? И что такое значит: Сереженька? Если бы ты чаще называла меня, как теперь, то, наверное, не было бы таких сцен. Пусти меня, пожалуйста. Я вовсе не хочу и не хотел ссориться с тобой. Ну? Кажется, больше ничего?

Она тихо опустилась в углу на стул. Он стремительно вышел в коридор, не понимая, что, в сущности, случилось, и в то же время сознавая, что произошло что-то огромное, бесконечно важное. Он презирал себя.

В коридоре он остановился и, негодуя, сам себе показал кулак.

Вдруг Сергею показалось, что он и в самом деле виноват перед Клавдией. Перед ним стояло ее лицо, озаренное светом чистых воспоминаний.

Ему стало страшно. А что, если он действительно попросту развратник? И никакой, на самом деле, нет и не может быть свободы любви? И, может быть, вдобавок это именно он сам развратил ее.

Может быть «этого» женщине нельзя? Почем он знает?

Тогда он начинал думать о себе, о Бланш, об ее чулках, которые оставляли наверху над собой розовые кусочки тела, когда она, вольтижируя, быстро поворачивалась на лошади, раздувая розеткой короткое платье наездницы, об ее серо-голубых, точно стеклянных, с большими загнутыми черными ресницами глазах, в которых нельзя было никогда уловить никакого выражения. Черт! Все равно.

Важно то, что если он захочет поставить себе честно и прямо вопрос для чего или, вернее, для кого он сейчас живет, то ответ будет один, донельзя глупый и сумбурный:

— Для Бланш.

Эти месяцы он живет только для Бланш, чтобы видеть, как она «вольтижирует» с громко хлопающим бичом в розовых, крепких, ароматных руках, и потом в ее тесной уборной за туго натянутою парусиновою перегородкой, где пахнет близостью конюшни и губной помадой, без конца целовать ее пальцы, которые она со смехом у него вырывает, говоря на ломаном русском языке:

— Для чего так страстно? Какой надоедливый, право. Вот я не понимаю.

И потом больше всего смотреть в ее неподвижные стеклянные глаза.