Аврора - Жюльетта Бенцони Страница 5

Итак, он воротился назад, но на сей раз с деньгами, поэтому приобрел милый домик близ летнего дворца Херренхаузен, немного в стороне от города, чьей главной жемчужиной был парк во французском стиле. Помочь ему устроиться Филипп попросил младшую сестру, к многочисленным талантам которой — образованности, музыкальности и артистичности — добавлялся тонкий вкус и достоинства хозяйки дома, чему вовсе не мешал ее юный возраст. Аврора откликнулась на зов брата и взяла с собой Ульрику.

Она провела у него почти два года, за которые успела прочувствовать сгущавшуюся вокруг него драму. Вернувшись из Венеции, Филипп быстро обратил внимание на интерес, который проявляла к нему графиня Платен. Фаворитка курфюрста ясно дала ему понять, что не прочь повстречаться с ним подальше от сквозняков, хозяйничающих в гостиных и галереях дворца. От праздности, от любопытства — уж больно скандальной была у этой особы репутация! — а также из желания украсить увитую париком голову своего государя новыми рогами Кенигсмарк откликнулся на этот зов и стал иногда навещать «эту Платен» в пышной спальне ее имения Монплезир.

Она была уже не молода, но сохранила красоту, а также пыл и изощренность в любовных играх. Ради этого мужчины, нравившегося ей, как никакой другой, она пустила в ход весь свой арсенал соблазнения, все уловки, при помощи которых надеялась навсегда его околдовать. Но добилась совсем другого: мимолетный каприз перерос у нее самой в жгучую страсть. Она так влюбилась в красавца полковника, что проявляла теперь невероятную чувственную разнузданность.

Страсть, которую он вызвал у возлюбленной Эрнста Августа, льстила Филиппу, и он не без удовольствия позволял бесстыднице его любить. «Эта Шатен» не замедлила проявить свои чувства с такой дерзостью и презрением к приличиям, что если бы не ее общеизвестное всесилие, то скандал был бы неминуем.

Аврора с отвращением вспоминала сцены, которые ей доводилось тогда наблюдать. Например, во время прогулок в карете «эта Платен» нередко усаживалась на своего любовника верхом и придавалась усладам, не имевшим ничего общего с правилами хорошего тона. Запомнился Авроре и другой эпизод: как-то вечером, явившись в Херренхаузен в обществе нескольких дам, она застала пару на диване. При их появлении Филипп поспешил попросить принести графине нюхательной соли, «ибо она лишилась чувств». Это никого не ввело в заблуждение, и дамы, со смехом выбежавшие вон, не преминули все рассказать курфюрстине, вызвав у той взрыв хохота. Аврора не скрывала от брата своего возмущения:

— Ты, верно, сошел с ума, раз не стесняешься этой женщины, почти годящейся тебе в матери! Хочешь попасть в тюрьму, а оттуда на эшафот?

— Мне нечего бояться! Она вертит стариком герцогом как хочет. Отвергнуть ее — вот что опасно.

— А я думала, Филипп, что ты любишь... другую.

— Так и есть, только эта «другая», как ты выразилась, не обращает на меня внимания, словно меня не существует. Она не удостаивает меня даже взглядом...

Это было произнесено с такой горечью, что Аврора успокоилась.

— Тогда зачем тебе эта женщина?

— Затем, что я хочу оставаться здесь, а это было бы невозможно, если бы я ее оттолкнул. Она вьет из старикашки Эрнста Августа веревки. Меня мигом разжалуют и прогонят, и я больше никогда не увижу ту, которую...

— Ты избрал странный способ отвоевать твою любовь. Если это продолжится, ты внушишь ей ужас. Если уже не внушил...

— Ты так считаешь?

— Я ничего не знаю. Да, во дворце она со мной очень мила, но она ничем со мной не делится...

— С кем же она откровенна?

— Возможно, с Элеонорой фон Кнезебек, своей фрейлиной. Та от нее не отходит, но я с ней почти незнакома. Она такая же скрытная и молчаливая, как ее госпожа.

— Почему бы тебе не попытаться с ней поговорить? Вдруг ты узнаешь, что думает обо мне ее госпожа, дошла ли до нее история с диваном...

— Этот двор так отравлен злобой и сплетнями, что она наверняка что-то слышала. Не удивлюсь, если до ее сведения все это довели раньше, чем до сведения герцогини...

Так оно и было. В Ганновере были известны все подробности несостоявшейся целльской свадьбы, и у Софии Доротеи было слишком много врагов, чтобы держать ее в неведении о произошедшем. Первой не выдержала, конечно же, сестрица «этой Платен» Катарина фон Буш, бывшая любовница Георга Людвига: ей доставило удовольствие живописать сценку на диване в записке — естественно, анонимной. А затем сама курфюрстина поспешила с жестоким наслаждением донести пикантную сплетню до сведения ненавистной «грязи под ногами».

Оставалось только удивляться, что об отношениях между «этой Платен» и графом Кенигсмарком Софии Доротее не нашептали раньше. Она страдала молча: оскорблена была не только ее любовь, но и представление о порядочности; если она и могла допустить, что Филипп от нее отвернулся — как-никак, после получения поддельного письма о разрыве минуло уже восемь лет! — для нее было непостижимо, как мог ее нежный возлюбленный польститься на такую фурию. Оставалось заключить, что он явился именно для того, чтобы отомстить, чтобы уязвить ее зрелищем своей страсти к другой, своей развращенностью!

Видя, как чахнет бедняжка, фрейлейн фон Кнезебек, очевидица ее бессонных ночей, потоков слез, приступов лихорадки, забеспокоилась и уже была не прочь поделиться с кем-нибудь своими тревогами. Авроре не составило труда встретиться с ней как будто случайно в дворцовом парке. Она решила не ходить вокруг да около, к тому же ей было жаль тратить время на упражнения в ораторском искусстве. Она сказала только самое необходимое: что ее брат по-прежнему любит свою бывшую невесту, но надо его поощрить, иначе этому недоразумению не будет конца...

Тем же вечером в роще, где тьма была еще гуще, ей в руки сунули короткую записку для брата:

«Я люблю вас даже сильнее, чем прежде. Так, как я вас люблю, никто никогда никого не любил, и страдаю я так, как никто не страдал...»

Эти скупые слова стали для Кенигсмарка ураганом, тут же смахнувшим все, что загромождало его жизнь, начиная с «этой Платен». В одно мгновение на глазах у изумленной и смутно тревожащейся сестры он стал прежним — юным влюбленным из Целле. Записка заканчивалась назначением свидания в лесистом уголке парка, где София Доротея имела привычку уединяться, и Филипп бросился туда, крикнув Авроре на бегу:

— Она меня любит!.. Наконец-то я обрету счастье!

Так началась огромная, великолепная любовь, трепетно охраняемая Элеонорой Кнезебек. Эта уроженка Ганновера была сентиментальна, один за другим поглощала любовные и рыцарские романы и охотно взяла на себя устройство свиданий двух любовников — а они стали таковыми без промедления! — чему способствовала случайно обнаруженная тайная лестница, ведшая, как нарочно, из Рыцарского зала Херренхаузена в покои наследной принцессы...

Живя у брата, Аврора помогала ему всем, чем только могла. Ганноверский двор с его общеизвестной враждебностью вынуждал к осмотрительности. София Доротея и Филипп не могли встречаться так часто, как им хотелось, и возмещали это письмами друг другу, такими нежными, что невозможно было решиться предать их огню. Аврора и Кнезебек запирали их в сундучок, с ключами от которого никогда не расставались. Особенно чувствительной к этой двухголосой страсти, не утихающей ни на день, была Аврора. Когда она оставалась дома одна, то не могла с собой справиться и постоянно перечитывала эти письма, так что некоторые фразы из них уже знала наизусть.