Вероника решает умереть - Пауло Коэльо Страница 5

Ему до сих пор была неясна подлинная причина госпитализации:возможно, его встревоженных родителей вынудила, в конце концов, к этой крайнеймере его странная манера поведения – то слишком, по их мнению, скованная,то слишком раскованная, – а может быть, на самом деле все объяснялось егожеланием стать «свободным художником», что, несомненно, означало стать бродягойи закончить свои дни под забором.

Возвращаясь порой к воспоминаниям об этом печальном эпизодев своей жизни, – что случалось, надо сказать, нечасто, – Пауло Коэльовсе более утверждался в мысли, что если кто и был по-настоящему сумасшедшим,так это врач, который, не задумываясь, без всяких колебаний решил поместить егов психбольницу (с другой стороны, оно и понятно: в подобных случаях в любойсемье предпочтут ради ее сохранения свалить вину на кого-нибудь со стороны,лишь бы не подвергать сомнению авторитет родителей, которые руководствовались,наверное, самыми благими побуждениями, пусть даже не ведали, что творят).

Пауло рассмеялся, услышав о странном прощальном письмеВероники, в котором она обвиняла весь мир в том, что даже в солидном журнале,издаваемом в самом центре Европы, понятия не имеют, где находится Словения.

– В первый раз слышу, чтобы по такому пустячному поводукому-то пришло в голову покончить с собой.

– Потому-то и не было на ее письмо никакого отклика, –с грустью заметила сидевшая за столом Вероника-подруга автора. – Да чтотут говорить: не далее как вчера, когда я регистрировалась в отеле, там решили,что Словения – какой-то город в Германии.

Ему было знакомо это чувство. То и дело кто-нибудь из иностранцев,желая доставить ему удовольствие, рассыпался в дежурных комплиментах красотеБуэнос-Айреса, почему-то считая этот аргентинский город столицей Бразилии,Общим с Вероникой у него было еще и то, о чем уже упоминалось, но о чем стоитсказать еще раз: некогда и он был упрятан в психиатрическую лечебницу, «изкоторой ему и не следовало выходить», как однажды заметила его первая жена.

Но он вышел.

И, покидая в последний раз клинику доктора Эйраса,исполненный решимости больше ни за что туда не возвращаться, он дал себе дваобещания: (а) что однажды он обязательно напишет об этой истории; (б) но, покаживы его родители, не станет затрагивать эту тему вообще, поскольку не хотел ихранить, ведь потом долгие годы они раскаивались в содеянном.

Его мать умерла в 1993 году. Но его отец, которому в 1997году исполнилось 84 года, все еще пребывал в ясном уме и добром здравии –несмотря на эмфизему легких (хотя он никогда не курил) и то, что он питалсяисключительно полуфабрикатами, поскольку ни одна домработница не могла ужитьсяс ним из-за его эксцентричности.

Таким образом, история Вероники, услышанная в ресторане,сама собою сняла запрет: теперь об этом можно было заговорить, не нарушаядавней клятвы. И, хотя сам Коэльо никогда не думал о самоубийстве, ему быладостаточно хорошо известна сама атмосфера, царящая в заведениях длядушевнобольных: обязательные, если не насильственные лечебные процедуры,унизительное обращение с пациентами, безразличие врачей, чувство загнанности итоски в каждом, кто понимает, где он находится.

А теперь, с позволения читателя, дадим Пауло Коэльо и егоподруге Веронике навсегда покинуть эту книгу и продолжим повествование.

Неизвестно, сколько длилось забытье. Вероника помнила лишь,что, когда она на секунду очнулась, в носу и во рту все еще торчали трубкиаппарата искусственного дыхания, и как раз в это мгновение чей-то голоспроизнес:

– Хочешь, я сделаю тебе мастурбацию?

Теперь, озираясь вокруг широко раскрытыми глазами, она всеболее сомневалась, было ли это в действительности или просто почудилось. Ибольше она не помнила ничего, абсолютно ничего.

Трубок больше не было, но тело оставалось едва не сплошьутыкано иглами капельниц; к голове и к груди подсоединены проводаэлектродатчиков, а руки связаны. Она лежала голая, укрытая лишь простыней: былохолодно, но с этим приходилось мириться. Весь отведенный ей закуток,отгороженный ширмами, был загроможден аппаратурой интенсивной терапии, а рядомс койкой, на железном стуле, выкрашенном все той же белой больничной краской,сидела медсестра с раскрытой книгой в руках.

У медсестры были темные глаза и каштановые волосы, но все жеВероника усомнилась, та ли это женщина, с которой она говорила несколькимичасами или, может быть, днями ранее.

– Вы не развяжете мне руки?

Подняв глаза, медсестра бросила «нет» и вновь погрузилась вчтение.

Я жива, – подумала Вероника. – Опять все сначала.Придется здесь проторчать неизвестно сколько, пока не удастся их убедить, что яв здравом уме, что со мной все в полном порядке. Потом меня выпишут, и все, чтоя увижу за этими стенами, опять будет та же Любляна, центральная площадь и теже мосты, горожане, прогуливающиеся или спешащие по своим делам.

Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле,и поэтому, наверное, из показного сострадания мне снова дадут работу вбиблиотеке. Со временем я опять начну ходить по тем же барам и ночным клубам,где все те же бессмысленные разговоры с друзьями о несправедливости и проблемахэтого мира, ходить в кино, гулять по берегу озера.

Таблетки, в общем-то, оказались удачным выбором – в томсмысле, что путь для отступления открыт: я не стала калекой; я такая жемолодая, красивая, умная и, значит, смогу по-прежнему, без особого труданаходить себе очередного любовника. Это значит – заниматься любовью унего дома или, скажем, в лесу, получая вполне определенное удовольствие, –только всякий раз после оргазма будет возвращаться все то же ощущение пустоты.Постепенно иссякнут темы для разговоров, и втайне оба мы будем думать об одном:о поисках благовидного предлога – «уже поздно», «завтра мне рановставать». – а потом мы решим «расстаться друзьями», по возможностиизбежав утомительных и ненужных сцен.

Я снова возвращаюсь в ту же комнату при монастыре. Что-толистаю, включаю телевизор, где все те же передачи, ставлю стрелку будильникаровно на тот же час, что и вчера; потом на работе, у себя в библиотеке,механически исполняю очередной заказ. В полдень съедаю бутерброд в скверенапротив театра, сидя на все той же скамейке, среди других людей, которые ссерьезными лицами и отсутствующим взглядом поглощают свои бутерброды на такихже облюбованных скамейках.

После обеда – опять на работу, где приходитсявыслушивать все те же сплетни – кто с кем встречается, кто от чегострадает, у кого муж, оказывается, просто подонок, – выслушиваюснисходительно, радуясь втайне тому, что я-то особенная, я неповторимая, якрасивая, работой обеспечена, а что до любовников, то с этим никаких проблем.После работы – опять по барам. И все сначала.