Ненавижу семейную жизнь - Фэй Уэлдон Страница 5

Не прошло и месяца, как он переехал жить к ней, а теперь вот у них свой дом и родился ребенок. Он бы с радостью женился на ней, но она не хочет. Говорит, что институт брака не вызывает у нее уважения, у него, впрочем, тоже, по крайней мере — в умозрении. Оба смотрят на брак сквозь призму жизненного опыта своих собственных семей и считают, что им такое не нужно. Их пугают сложности развода, да и сама вероятность того, что вдруг придется разводиться. Он, однако, готов принадлежать ей целиком, а вот она быть его собственностью не желает. Это его тревожит. Он любит ее сильнее, чем она его.

— Что у нас на ужин? — спрашивает Мартин, простившись с надеждой отыскать хоть что-нибудь съедобное в холодильнике. Целует ее сзади в шею, и ее злость мгновенно испаряется.

— Погоди, я должна закончить глажку, — говорит Хетти.

Ее мать Лалли никогда не держала в руках утюга, так что вряд ли эта домовитость в ней наследственная. Но Лалли — музыкант, творческая личность, а Хетти — нет, поэтому ей остается двигаться по накатанной колее: не наполнять воздух звуками музыки, как ее мать, а окружать всех заботой и комфортом, как наши бабушки и прабабушки.

Тем не менее Хетти бросает гладить. Ее не нужно долго уговаривать. Все, что она накупила для ребенка, — из чистого хлопка, стопроцентной шерсти и льна, и все эти натуральные ткани окрашены естественными красителями. Теперь она об этом жалеет. Искусственные ткани сохнут быстрее, чем натуральные, не мнутся, не садятся при стирке, не линяют. Не зря ведь их изобрели. Кроватка Китти не просыхает, потому что экологически чистые махровые подгузники намокают, то ли дело одноразовые памперсы. А ребенку совершенно безразлично, в какую ткань срыгивать и какать. Однако Хетти остается верна своему выбору — хотя бы потому, что замена детских вещей потребует больших расходов. Ну и она, конечно, любит, чтобы все выглядело безупречно. Несколько вещичек остались невыглаженными, но разве возможно выгладить все? Если Мартин поест, может быть, нервы у него немного успокоятся. Самой ей есть не хочется. Она открывает банку с тунцом, достает майонез и высыпает в кастрюлю замороженный зеленый горошек. Когда-то Мартин имел неосторожность сказать, что любит замороженный зеленый горошек.

— У нас с Барб кабинеты будут рядом, — говорит она, глядя, как горошины пляшут в кипящей воде. — И мы сможем вместе возвращаться домой на такси.

— На такси?! — восклицает Мартин. — Если мы наймем няню, на такси раскатывать не придется.

Он знает, что в тунце масса питательных веществ, а чего недостает, то содержится в хлебе и зеленом горошке, но знать можно сколько угодно, от этого консервированная рыба не сделается свежей, он ею давится. Да и горошек не мелкий, нежный, молодой — petits-pois [2], тот слишком дорогой, — а крупный, жесткий, от зеленого цвета осталось одно воспоминание. Хлеб — ржаной “Ховис” в нарезке. В родительском доме у Мартина всегда было полно еды, завтраки, обеды и ужины мать подавала вовремя, все было вкусно, обильно, разнообразно, пусть даже те, кто садился за стол, ненавидели друг друга и весь мир. Хлеб был свежий, белый, хрустящий. А теперь, в его собственном доме, понятия “завтрак, обед и ужин” исчезли из обихода. После рождения Китти и он и Хетти хватают что-то урывками, просто чтобы утолить голод, а голод они чувствуют в разное время. Да, пора, пора ей возвращаться на работу.

— Хетти, — говорю я, — какая тебе разница, что я думаю по поводу твоего возвращения на работу? Все равно ты поступишь так, как тебе заблагорассудится. Бывало ли иначе?

— Нет, нет, бабаня, мне очень важно, чтобы ты согласилась, — говорит Хетти.

Ей это и в самом деле важно, я знаю. Я таю, но ведь я столько раз просила ее не называть меня бабаней. Больше всего мне по душе “бабуля”, “ба” — еще куда ни шло, “бабаня” вульгарно, а “бабан” и вовсе безобразно, но Хетти всегда поступает как ей заблагорассудится.

После того как родилась Китти, она считает себя вправе задвигать меня все глубже и глубже в прошлое и подчеркивать мою принадлежность к поколению, которое опозорило себя в глазах общества. Она прекрасно звала меня бабулей до встречи с Мартином, а потом вдруг перекрестила в бабаню — надо полагать, из уважения к рабочим корням своего гражданского супруга. В кругах политических журналистов, где вращается Мартин, отец, умерший во время забастовки электриков, — крупный козырь. Сын при желании может выиграть с его помощью немалый капитал. “Бабуля” и даже “бабушка” отдают чем-то буржуазным, а молодые нынче изо всех сил стараются примазаться к рабочему классу.

Впрочем, когда мы в следующий раз увидимся с Хетти, и она поднесет ко мне Китти и скажет: “Улыбнись бабане”, и кроха улыбнется мне своим беззубым ротиком, я тут же растаю от счастья и заулыбаюсь в ответ. Я всей душой люблю свою семью, люблю Хетти, люблю Китти, даже Мартина, хоть он и порядочный зануда, но ведь и Хетти не сказать, чтоб искрилась весельем, особенно после того, как они родили дочку.

Мартин высокий, больше шести футов ростом, крепкого сложения, рыжеватый, лицо худое, но вообще довольно привлекательный мужчина. Женщинам он нравится. Он получил степень бакалавра с отличием по экономике и политологии в Кильском университете и является членом клуба интеллектуалов “Менса” [3]. Уговаривал Хетти тоже вступить в него, но она отказалась: считает, что ставить себя выше других в интеллектуальном плане отвратительно. Возможно, это потому, что когда-то ее мать тоже была членом “Менсы”, она вступила в него в те времена, когда анкету с тестом можно было послать по почте, и многие просили своих друзей ответить на вопросы за тебя. Мартин с пяти лет носит очки. Он слегка сутулится из-за того, что постоянно сидит за компьютером, корпит над сочинением отчетов, статей, каких-то выкладок.

Мать Мартина, Глория, родившая его в сорок три года последним из пятерых своих детей, — такая же ширококостная, чуть не в два раза крупнее Мартинова отца Джека. Тот был субтилен, рыжеват, как Мартин, и с таким же худым лицом. Но Мартин буквально излучает здоровье, а вот отец всегда казался чахлым, сейчас бы его сочли глубоко больным. Сухомятка, вечные картофельные чипсы с жареной рыбой и гороховая каша плюс шестьдесят сигарет в день забили его артерии холестериновыми бляшками и дочерна прокоптили легкие. Удивительно еще, что он протянул так долго. Глория жива, она сейчас в пансионе для престарелых в Тайнсайде. Мартин и Хетти навещают ее два раза в год, но ни их, ни ее эти встречи не радуют. Она находит Хетти слишком вычурной и экстравагантной. Другие дети живут ближе к матери и навещают ее чаще.

Из всех из них только Мартин учился в университете. У остальных тоже была возможность, но они от нее отказались. Чем хуже, тем лучше — такова была их жизненная позиция. Их отец Джек вступил в коммунистическую партию еще в юности, в 1946 году, но в 1968-м, когда Россия вторглась в Венгрию, вышел из нее и стал не слишком радикальным лейбористом, однако продолжал бороться за права рабочего класса. Умер он от инфаркта, стоя в пикете во время забастовки. Как не вовремя, досадовали его друзья, подождал бы, когда полиция начнет их разгонять.