Виолончелистка - Михаэль Крюгер Страница 5

Почему я никак не мог начать? Не потому, что Гюнтера, либреттиста, не увлекал мой замысел. Меня отвлекала иная проблема, также дожидавшаяся своего решения в утренний час. Незадолго до Рождества, то есть ровно полгода назад, если считать от сегодняшнего дня, я получил письмо от моей будапештской подруги, в котором она просила меня замолвить словечко за ее дочь в одной из здешних музыкальных школ. По завершении учебы по классу виолончели Юдит поступила в будапештскую консерваторию, однако по какой-то причине, по какой именно, понять из этого письма было невозможно, вынуждена была уехать в Германию и, так сказать, «доводить себя до ума» здесь. И пусть это будет жертвой, принесенной тобою на алтарь нашей любви, так писала Мария, и, несмотря на то что патетика послания явно претила мне, а ссылка на нашу прежнюю любовь воспринималась как шантаж, тем не менее я не остался безучастным — отыскал связи в учебном заведении, затребовал в соответствующих инстанциях необходимые бланки для заполнения, засвидетельствовал свое обязательство предоставить необходимую финансовую поддержку Юдит на тот случай, если она останется без стипендии.

И вот за день до кануна Рождества я в ужаснейшем настроении, в каком неизменно пребываю в это время года, все же нашел в себе силы сесть и написать Марии в Будапешт. В письме своем я подробнейшим образом информировал ее обо всех перспективах для Юдит, а в четыре часа пополудни передо мной предстала точная копия Марии, той, с которой я был близок пару десятков лет назад.

— Servus, — проговорила девушка-двойник — большего при таком невероятном сходстве и не требовалось.

Я словно заглянул в зеркало, увидев в нем сотни других зеркал, и в каждом были лишь мы — Мария и я. Мы были везде: в концертном зале и в постели, в музее и в заснеженном польском лесу, вскоре после оглушительно концерта, устроенного снегопадом, на берегу неторопливо несущего свои воды Дуная и на безлюдных улочках Лейпцига, и каждая из сценок разбудила во мне давно позабытые ощущения, а в конце этой безумно-насмешливой галереи меня ждала полнейшая растерянность.

— Входи, — вымолвил я наконец, — располагайся в любой из комнат и отдохни с дороги, а через час встретимся в кухне.

Мне и самому потребовалось время опомниться и подготовиться к участию в этом водевиле.

И вот миновало уже полгода. Юдит по-прежнему живет у меня, постоянно огорошивая меня все новыми и новыми претензиями и пожеланиями, и мне предстоит изыскать средство избавить себя и свою жизнь от нее.

Может быть, размышлял я, взять да сбегать за газетами? Просто так, от нечего делать, чтобы хоть немного разрядить обстановку? Спускаясь по неосвещенной лестнице и прокрадываясь мимо дверей, скрывавших принадлежавшие мне квартиры, я показался себе отважным путешественником, в одиночку отправившимся свершать великие географические открытия. Оказавшись на улице, я ощутил ее оазисом абсолютной свободы и раскрепощения. Слишком долго проторчал я, пленник собственного упрямства, в тесноте мансарды, в молочно-белом дыму бесчисленных сигарет, нашептывая про себя, будто слова заклинания, строчки Мандельштама:

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин

И мнимое рву постоянство

И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей, —

Безлиственный, дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

Однако избавления это не даровало, пощады и снисхождения — тоже. Как и вдохновения. Их заслоняла участь Мандельштама, его печальный лик на последних фотографиях. Стихотворение жило своей жизнью, я — своей, и меж нами пролегла полоска трясины и знания, перескочить через которую можно было, лишь собрав в кулак всю свою ловкость и силу. Сколько бы я ни повторял про себя стихи, частью их так и не стал, и, оставаясь отъединенными от них, безмолвствовали и мои ноты. Будто противники на дуэли в ожидании сигнала «Сходитесь!», слова и звуки замирали в неподвижности до тех пор, пока в конце концов не утрачивали интерес друг к другу. На улице же звуки, соединившись сами собой, зазвучали во мне, и более всего мне вдруг захотелось снова взлететь вверх по ступенькам и броситься записывать интервал октав для флейты и рояля. Такому поэту, как Мандельштам, необходимо дать время, ни в коем случае нельзя наседать на него.

Меня спасут газеты, они, и только они.

Судя по всему, я накупил их целый ворох, поскольку хриплый голос из камеры-обскуры сквозь глянец цветных фото стребовал с меня целых двадцать марок и сорок пфеннигов. Владелица киоска была карлицей, но звалась фрау Штир [1], что всякий раз приводило меня в веселое недоумение.

Меня поразило, как быстро она подсчитала итоговую сумму покупки, хотя покупал я мало раскупаемые издания, такие как «Эль Паис», «Монд» и «Гардиан», кроме них и воскресные выпуски немецких газет. Естественно, мне не терпелось выяснить, упомянут ли в них некий небольшой фестиваль в Эскориале. Я жаждал увидеть свое имя напечатанным.

— О вас снова написали? — осведомилась карлица, узловатыми облупившимися пальцами сворачивая газеты и перетягивая их резинкой, издавшей характерный звук — словно цикада застрекотала было, да тут же раздумала.

Мне показалось, что у нее на руках рваные перчатки. Не удостаивая карлицу ответом, я выложил деньги на стеклянную тарелочку и, схватив рулон, испарился, оставив лежать полагавшиеся мне десять пфеннигов. Карлица. Интересно, а замужем ли она? В этом киоске я никогда не видел никого, кроме нее, только эту крохотулю фрау Штир с отчетливыми усиками над верхней губой, неизменно восседавшую на вертящемся стуле — последнее стало мне известно, поскольку она в летний зной держала дверь в киоск распахнутой. В первый момент я принял ее за ребенка, болтающего обутыми в кроссовки коротенькими толстенькими ножками. Иногда мне приходило в голову поместить этот киоск на сцене, представлявшей Красную площадь. А рядом на скамье сидел бы Мандельштам, декламируя о помешательстве этого мира:

Все чуждо нам в столице непотребной:

Ее сухая черствая земля

И буйный торг на Сухаревке хлебной,

И страшный вид разбойного Кремля.

Я уселся на одной из скамеек, полукругом стоявших подле фонтана в центре площади. Фонтан устало журчал. С каждым порывом ветра на брусчатку мостовой, на лица дожидавшихся автобуса людей падала тончайшая вуаль капель. Из входа в метрополитен выплескивался людской поток, каждые пять минут доставляемый наверх эскалатором. Едва очутившись на поверхности, люди тут же выходили из вынужденного состояния неподвижности и словно зачумленные проносились мимо тех, кто, подремывая, сидел на скамейках, нередко награждая их укоризненными взглядами. Чего расселись, казалось, вопрошали они, ну-ка, вставайте, не позволяйте безделью завладеть вашими обленившимися душами. Впрочем, сидевших эти призывы явно не трогали.