Мужчина, которого она забыла - Ровена Коулман Страница 5

– Похоже, они друг друга стоят, – говорю я.

Женщина снова хмурится, и я решаю, что это все-таки от тревоги, а не со злости.

– Вы узнаете Кэйтлин, если она придет?

– Конечно, – отвечаю я. – Я помню, как она выглядит. Темные волосы и глаза как два озера в лунном свете, черные и глубокие.

Женщина улыбается.

– Я забыла, что вы писательница.

– Вовсе нет. Хотя у меня есть рабочий кабинет. С писательством не сложилось, так что в кабинете теперь только стол, стул и лампа. Я думала, что до краев наполню его идеями, а он только еще больше опустел.

Женщина снова хмурится и напрягает плечи. Я слишком много разговариваю, ей неуютно.

– Самое страшное, что я забываю слова.

Ну вот, она расстроилась. Нужно молчать – я уже не знаю, что говорю. Надо внимательно следить за собой. Следить и ждать. Раньше людей забавляло, что я много болтаю, а теперь нет. Я плотно сжимаю губы.

– Давайте я с вами побуду? Пока она не придет.

– О… – Я начинаю протестовать, но быстро сдаюсь. – Спасибо.

Женщина набирает номер Кэйтлин и обменивается с ней несколькими фразами, а потом встает и выходит из кафе. Я вижу ее через окно в свете уличных фонарей. Она по-прежнему говорит по телефону. Кивает, размахивая свободной рукой. Затем дает отбой, глубоко вдыхает холодный сырой воздух и возвращается за мой столик.

– Она придет через несколько минут.

Женщина так мила со мной, что у меня не хватает духу спросить, о ком она говорит.

Я открываю перед мамой дверь и, отступив на шаг, прячу ключ в карман. У мамы ключа больше нет – это ее самое нелюбимое правило в новом мировом порядке. Ее волосы липнут к спине – обычно ярко-огненные, они стали темно-рубиновыми. Она промокла насквозь и вся дрожит. Когда бабушка сказала, что мама ушла в ночь, мне захотелось спросить, почему она ее отпустила, но не было времени, – я бросилась на поиски и искала ее, пока мне не позвонили.

Теперь, когда мы вернулись, я ради мамы стараюсь держать себя в руках. А если бы меня не было дома? Бабушка и тогда бы решила стоять на своем и игнорировать то, что ей кажется пустыми капризами? А ведь скоро я уеду в Лондон – по крайней мере, они так думают. Последний год в университете. Что тут будет? Мама могла заплутать под дождем и вернуться бог знает когда – или вообще не вернуться!

Может, и хорошо, что я никуда не еду. Об этом, правда, никто не знает. Может, сделать вид, будто я поэтому и решила остаться – потому что нужна маме?

Бабушка ждет в прихожей: руки сцеплены в замок, губы плотно сжаты. Она встревожена, расстроена и сердита. Мама, как только видит ее, тоже встает на дыбы. Они глядят друг на друга со злостью и обидой, а я не знаю, как быть. Не знаю, как все исправить, тем более когда моя тайна выйдет наружу, все станет гораздо хуже.

При мысли о том, что я наделала, в горле поднимается уже знакомый прилив тошноты. Я стараюсь ее побороть. По-другому нельзя: у меня просто нет выбора. Мама больна, и больна серьезно, семья распадается на части. Мне сейчас некогда заниматься своими проблемами. Я жду подходящего момента, но он может и не настать, а значит… Для всех будет лучше, если я просто брошу учебу.

– Мамочка! – Моя сестренка Эстер налетает на маму с разбега. Та подхватывает ее и прижимает к себе, но Эстер быстро выскальзывает из ее мокрых холодных объятий. – Фу! Сыро! Я хочу кушать, я устала, я болею.

Это новая мантра, которую Эстер повторяет, когда что-то идет не так, как ей хочется. Грустное личико, дрожащие губы – беспроигрышный вариант, и она это знает.

– Хочешь печенья перед сном? – предлагаю я самое страшное непослушание, какое только могу придумать, лишь бы увидеть ее улыбку. Эстер кивает и радостно скачет на месте.

– Тогда пошли. – Я киваю в сторону гостиной. – Положу тебе на тарелочку.

Мама разжимает руку и еще секунду шевелит пальцами в воздухе – наверное, жалеет, что отпустила.

– О чем ты вообще думала? – напускается на нее бабушка.

– Слушай… – Я протягиваю маме полотенце. Она непонимающе на него смотрит, и я принимаюсь тереть ей волосы. – Какой смысл сейчас об этом говорить? Если уж разбираться, то надо сначала спросить – а кто ее отпустил? – Я со значением смотрю на бабушку, но ее не проймешь.

– Я чуть с ума не сошла, – осуждающе говорит она. – Клэр, пойми наконец, нельзя так просто…

– Бабушка! – Я встаю между ней и мамой. – Она все знает.

И почему бабушка так злится? Я бы поняла, если б она была в расстроенных чувствах, не знала, что делать, как пережить все это во второй раз. Но злиться – это же бессмысленно.

– Я просто пошла на прогулку и… – Мама тычет рукой в дверь. – И забыла, какого цвета шторы.

– Мама, примешь ванну? Хочешь, налью воды? – Я указываю на лестницу, но мама не двигается с места.

– Я пока в состоянии приготовить себе ванну. Да и не хочу.

– Я все-таки налью. Отдохнешь немного, согреешься…

Мама соглашается, но тут из кухни выходит Грэг. Он вернулся с работы и принес какой-то пакет.

– Эй, детка, да ты вся промокла.

При виде мужа маме сразу становится не по себе.

– Какой наблюдательный! – отвечает она. – Вообще-то, я как раз хотела принять ванну, так что…

Она смотрит на меня в надежде, что я уведу ее подальше отсюда, но я не двигаюсь с места. Если бы можно было вернуть маме прежние чувства… Знать бы, что у нее на душе спокойно, – я бы тогда поговорила с ней, рассказала о своей беде, как бывало раньше. От тоски по тем временам щемит в груди. Не в силах выдержать мамин умоляющий взгляд, я смотрю на ее мужа.

– Что в пакете, Грэг?

Он с довольной улыбкой достает и протягивает маме блокнот. Большой, формата А4, в обложке из блестящей темно-красной кожи.

Грэг выбрал для мамы идеальный подарок: красный – ее любимый цвет. Она носит его постоянно, хотя красное платье, помада и лак для ногтей вроде бы не должны сочетаться с рыжими волосами, тем более если ты учительница – самая гламурная в графстве, а то и во всем мире. В детстве мне хотелось, чтобы мама была не такой заметной, чтобы она надевала джинсы и парку, как все остальные матери. Но теперь я начала дорожить ее любовью к красному цвету. Пока мама так модничает, она остается мамой. Когда-то, давным-давно, я пожаловалась, что ее видно за километр, и она ответила, что в красном платье чувствует себя королевой амазонок, а губная помада – это ее боевая раскраска. Красный цвет придавал ей храбрости. Я хорошо понимала, каково это, когда тебе не хватает храбрости, однако меня поразило, что и маме нужны такие уловки. Не знаю, сколько мне тогда было – лет десять, наверное, – но я запомнила тот разговор, потому что после него почувствовала себя чуть взрослее. Мама всегда за что-то сражалась.