Капкан супружеской свободы - Олег Рой Страница 5

Он осекся, не желая полностью посвящать жену в то, что происходило у него в театре — и происходило-то, пожалуй, прежде всего, по его вине, — но Ксения, не обратив внимания на его нечаянную проговорку, осторожно заметила:

— Мне кажется, ты напрасно нервничаешь. Да и тебе ли беспокоиться об уровне труппы? Ты был с ребятами в Авиньоне, был в Англии, объездил чуть ли не всю Европу — и никогда, нигде ни одной осечки!

— Но уровень, статус, ответственность! Нет, ты не понимаешь! — Он едва не сорвался на крик, но усилием воли приказал себе задавить его, замолчать, остановиться. Затронутая тема была слишком болезненной для Алексея, жена действительно слишком мало знала об истинном положении дел в театре. Поэтому, боясь, что не сможет сдержаться, он резко отошел от окна и сделал вид, что углубился в изучение разложенных на кровати документов.

— Я все понимаю, — успокаивающим тоном произнесла Ксения. — Я понимаю, что ставки слишком велики: у тебя есть что терять, а твой возраст и уровень известности не могут позволить бездарных промахов, когда любая ошибка будет воспринята финалом твоей творческой молодости. Исписался, изработался, закончился как режиссер… о, я знаю, что говорят в таких случаях! Но ты сейчас слишком взвинчен. Успокойся, остановись. Все будет как надо. Ты сделал отличный спектакль. Это говорю тебе я — твоя жена. Поверь мне…

Ему стало стыдно за свою вспышку. Ксюха права: спектакль был очень хорош… Он знал это так же твердо, как и то, что сумеет рано или поздно все исправить в своей профессиональной жизни, вернуть ситуацию в труппе к исходному статус-кво, избавиться от косых взглядов и двусмысленностей. Сумеет… когда-нибудь. Но не сейчас. А Италия была уже вот она, рядом, завтра, вечерним рейсом…

Легкое прикосновение прохладных пальцев Ксении к его щеке вернуло Алексея на землю.

— Ты будешь очень занят вечером? Сумеешь отвезти нас в аэропорт?

— Конечно, конечно! — торопливо проговорил он, удерживая руку жены на своем лице. — Репетиция закончится часа в четыре. Я дал ребятам время, чтобы собраться и отдохнуть перед завтрашним отлетом.

И, поколебавшись немного, добавил:

— Пожалуйста, береги себя и Наталью. Я… буду очень, очень скучать.

Ксения молча кивнула. Задержала взгляд на его лице, чуть-чуть улыбнулась озорно и насмешливо, как частенько улыбалась в их ранней юности, и вышла из спальни, оставив после себя слабый аромат духов, тихий отзвук шагов и растворяющийся в воздухе призрак разлуки.

— Свет! Свет на сцену!! Вы что там, заснули?!

Алексей отшвырнул в сторону зажигалку, которую в течение всей репетиции крепко сжимал в руках, и напряженно подался вперед. Финальная сцена спектакля давалась плохо; ему казалось, что артисты грешат ложным пафосом и ненужной многозначительностью. А тут еще помощники дали неверный свет, и конец вовсе оказался смазанным…

Соколовский вез в Италию лирическую балладу о двух влюбленных, и если можно было чем-то убить спектакль — так это как раз дефицитом искренности и дешевым «перебором». На протяжении сорока минут на сцене были только двое героев, пара стульев и зонтик. Этот зонтик то укрывал актеров от дождя, то в сложенном виде разделял их в минуты ссоры своим острием, как когда-то меч целомудрия в средневековой поэме между Тристаном и Изольдой, то становился качелями, на которых влюбленные уносились навстречу мечте и радости. Зонтик парил над сценой куполом фантастического парашюта, сверкал остро отточенной пикой в луче света, падал, внезапно складывая крылья, словно гигантская бабочка, и однажды… просто ломался, как ломается любовь. Эта тонкая, поэтичная история была хороша и по замыслу, и по сценарию, и по режиссуре, но ее хорошо надо было и сыграть.

Сейчас, глядя на своих ребят, Алексей вновь мысленно перебирал в памяти те события, которые привели его к этому спектаклю и к близкому уже фестивалю. Сам некогда бывший талантливым и непростым в работе актером, Соколовский всегда знал, чего он хочет, умел выстроить свою роль как броское цветовое пятно и — до безумия конфликтовал с режиссерами, которые пытались подчинить его себе и собственному видению спектакля. Он ссорился, рвал отношения, менял театры, обвинял уважаемых в театральной среде лиц в непонимании и банальности и в конце концов, как и следовало ожидать, заслужил репутацию капризного и непредсказуемого человека, хотя при этом и яркого, профессионального исполнителя.

Догадавшись, что ему стало попросту тесно в рамках, выстроенных чужой творческой фантазией, Алексей сумел пересмотреть свою дальнейшую профессиональную карьеру так же неожиданно и круто, как он поступал с предлагаемыми ему ролями. Он не просто стал известным режиссером, но и создал собственный театр. Театр молодежный, необычный, экспериментальный, набор в который Соколовский проводил чуть ли не с улицы; и в то же время — театр-антипод, театр-вызов, театр-сюрприз. Как ни странно, он был антиподом и всем тем проектам, которые в нынешней России принято называть экспериментальными и молодежными. У него не было ничего общего с нашумевшим в последние годы в столице «Метро»: ни ориентации на жанр популярного мюзикла, ни ставки на технические эффекты, ни броских трюков. Его спектакли, камерные и не слишком дорогие для сценической постановки, быстро сделались мерилом хорошего вкуса, символом нового театрального тона, знаком возврата к вечным человеческим ценностям. Вопрос: «Вы видели новую работу Соколовского?» — сделался таким же естественным в светском столичном обществе, как некогда вопрос о посещениях закрытых просмотров кинофестивалей или престижных выставок в иностранных посольствах. И это несмотря на то обстоятельство, что добираться до его театра приходилось долго и неудобно — на самую окраину Москвы, в старое помещение бывшего клуба, переоборудованного умелыми руками самих актеров…

Соколовский начинал с легких экспромтов, этюдов на выбранную ими свободную тему, и его ребята, оказавшиеся не задавленными массовой поп-культурой, по которой сходят с ума их сверстники, не уставали поражать своего руководителя смелостью, мудростью и тонкостью чувств. Откровенно говоря, Алексей поначалу и сам не ожидал от них такого понимания, такого созвучия собственным мыслям; в раскованности, уверенности и яркости талантов молодых актеров он был уверен заранее, все эти качества диктовались их возрастом, а вот чуткость, терпение, какое-то несвойственное лихой молодости чувство меры и соразмерности, ощущение прекрасного в жизни и на сцене — о, это было потрясающе! И он захлебнулся работой с ними, репетировал до трех, четырех часов ночи, ездил с ними по соседним городам — что было уж вовсе не обязательно для режиссера его уровня и его статуса! — решал их проблемы с регистрацией в столице и принимал близко к сердцу семейные сложности… Словом, он жил своим театром, и театр отплатил ему признанием и любовью.

Мало-помалу случайные люди отсеялись из его труппы. Ушли те, кто прибились к театру из праздного любопытства, из суетного славолюбия, и те, кто не «совпадали» с ним по мироощущению и накалу чувств. Зато пришли выпускники театральных училищ, которые слетались теперь на имя Соколовского, как мотыльки на пламя свечи, не ведая, как просто обжечься рядом с ним и как не прощает он халтуры и непослушания; появились и профессиональные актеры, убедившиеся в его компетентности и таланте; блеснули даже несколько восходящих «звездочек» российского театра. Театр рос и набирал силу, становился похожим на Ноев ковчег, приобретал все большую популярность, но что-то и терял — безвозвратно, нечаянно, непоправимо, как теряются молодость и свежесть. Именно в это время Алексею удалось добиться статуса экспериментального молодежного театра при Министерстве культуры России. Бюджетных денег это принесло немного, зато дало стабильность и уверенность в завтрашнем дне, а также большее доверие спонсоров, которых, кстати, и без того было достаточно благодаря его собственной известности и успехам труппы. Одновременно он создал вторую труппу при театре — более профессиональную и более соответствующую его новым замыслам. Ребята-непрофессионалы, перестав ощущать его внимание и интерес, начали разбредаться кто куда; многих он потерял из виду, со многими сталкивался только случайно, испытывая при этом невольную горечь и чувство неловкости. Кого-то он определил в театральные училища, кого-то сумел пристроить в другие любительские труппы (его собственный театр уже никто не посмел бы назвать любительским!), кому-то не смог помочь ничем и попросту выбросил из головы. Не позволяя себе даже мысленно произнести слово «предательство» по отношению к собственному поступку, иногда он все же ощущал вину перед тем своим, первым театром, первой труппой десятилетней давности — как перед первой любовью, забытой и уже тем самым вроде бы преданной. Но он не давал разгореться этому ощущению. Чувство вины способно было помешать ему идти вперед и добиваться поставленных целей. А цели были серьезные, и сделать Алексей успел немало.