Тайная алхимия - Эмма Дарвин Страница 50

Я думаю о моем старом друге Мэлори, которого уже нет в живых. Он выпрыгнул из окна тюрьмы и переплыл ров, чтобы обрести свободу. Ему грозила настоящая опасность, так как никто не верил, что его ожидает честный суд, ведь судить его должен был друг старого герцога Бэкингема. Старый Бэкингем уже много лет преследовал Тома Мэлори, фабрикуя одно обвинение за другим. Я часто думаю, что Мэлори прожил бы дольше, если бы не годы, проведенные в тюрьме.

По крайней мере, я получил его великую книгу, чтобы ее издать. Хотя Кэкстон не хуже любого другого чует, какие ветры дуют в Вестминстере, в его предисловии к этой книге не упоминается мое имя.

Великие люди имеют великую власть, но пользуются ею, сообразуясь со своим нравом точно так же, как любой лавочник управляет своими подмастерьями, женой и детьми.

В государственных делах Эдуард имел не больше совести, чем любой другой, но он никогда не был злопамятен и никогда не позволял враждебности править своими поступками. Он понимал: если человек перешел на другую сторону, его скорее можно соблазнить обещаниями, чем силой заставить вернуться обратно на сторону герба Йорков.

Джордж Кларенс обладал таким же обаянием, как и его брат, но во время горького детства, проведенного в изгнании, обаяние его стало едким, а его арендаторы и враги страдали от этого. И, говорят, точно так же страдала его жена. Когда старый Бэкингем умер, его наследник перешел под опеку Елизаветы и еще ребенком, против своей воли, женился на нашей сестре Катерине. Теперь же этот юный герцог Бэкингем — самый преданный союзник Ричарда Глостера.

А что же сам Ричард Глостер? В Бургундии он был всего лишь проворным, умным парнишкой, прислуживавшим своему брату, королю. Когда мы вернулись, меня вместе с Недом отослали на запад, чтобы править там от имени короля, а Ричарда отослали на север. Судя по донесениям, он стал деятельным, умным мужчиной с твердым нравом. Само собой, у Ричарда имелись союзники и враги, но я никогда не слышал, чтобы он поступал как тиран или делал что-либо, что большинство людей сочли бы плохим правлением. Обычно о нем упоминали как об арбитре в каком-либо споре или как об исполнителе воли. Я и сам занимался такими делами, когда какой-нибудь арендатор или мой должник не могли согласиться с вынесенным мною решением.

Испытывает ли Ричард Глостер по отношению ко мне и моей семье такую же горькую вражду, какую испытывал Кларенс? Такую же, какую испытывал старый Бэкингем по отношению к Тому Мэлори? Мне бы и в голову такое не пришло, если бы не его дела.

Вина теснит мое сердце. Я виноват, что не распознал их замыслов, что потерял Неда, попавшись на глупый трюк, что не смог… Не шевельнул и пальцем, чтобы его спасти.

У меня по-настоящему болит сердце, но я вынес бы и вдвое худшую боль — вынес бы всю боль в мире, — лишь бы спасти моего мальчика. Но теперь ничто его не спасет, если Ричард Глостер пожелает его гибели.

Я ловлю на себе взгляд Андерсона.

— Я бы отошел в сторону, чтобы прочесть молитву.

Мгновение он смотрит на меня.

— Да, мой господин, очень хорошо.

Вершину скального перевала венчает рощица, и я иду к ее дальнему концу. Здесь на камнях лежит теплый солнечный свет и сухие ветки, растет грубая трава. За каменистым краем, далеко внизу, струится ручей, как тусклое серебро, через угрюмую зеленовато-бурую болотистую землю.

Я чувствую у себя за спиной какое-то движение. И еще одно. Они думают: не прыгну ли я вниз, навстречу свободе.

Я не прыгну. Изувеченное тело после такого глупого поступка не станет свободным, а искать конца подобным образом было бы смертным грехом. И это не спасло бы Неда и не помогло бы Луи — если он все еще на свободе. Все, что мне осталось, — это Бог.

«In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…» [70]

Я вручаю Неда и его королевский сан Богу. Я молюсь за Елизавету и за двух моих жен — одну живую, вторую мертвую, — и за мою дочь, и за ее мать. И за Луи. Потом я вручаю Богу их любовь и полностью опустошаю свой разум, чтобы он мог наполниться миром и благодатью, какую дает Господь.

Не знаю, сколько проходит времени. Я чувствую на руках солнце и слышу запах торфа. Мой мысленный взор возвращается к этому миру.

Люди сидят или непринужденно стоят, заканчивая трапезу. Один отходит в сторону, чтобы облегчиться, другой ковыряет в зубах.

Мне лучше было бы попоститься, потому что, отказывая телу в пище, освобождаешь свой дух, и тогда молитвы становятся сильнее. Но мне еще предстоит длинный день езды верхом, и ослабеть от голода было бы глупо. Я иду обратно к сопровождающим меня людям.

— При всем моем уважении, господин, я должен попросить вас поесть, — говорит Андерсон. — Нам еще ехать и ехать.

Я киваю.

Он щелкает пальцами, подзывая одного из своих людей.

— Робин, мяса для его светлости.

Робин встает и приносит мясо, хлеб и бутыль эля, вынув все это из одной из переметных сумок.

Я сажусь на бревно, а он снова опускается у подножия дерева и располагается непринужденно, как парень, проводящий жаркий полдень на речном берегу. Он молод, кожа его покраснела от солнца под полами камзола, рыжеватые волосы падают со лба, когда он откидывается назад, опершись на локти. Прошло много времени с тех пор, как я смотрел на мужчину и желал его. Это все лишь трюк солнца и моя тоска. Я никогда не ложился ни с одним мужчиной, кроме Луи.

Странно и греховно, что я думаю о таких вещах в подобное время: мой разум должен быть сосредоточен на Боге, а не на телесных утехах. Но я люблю не только тело Луи. Больше всего я люблю его разум, с того дня, как мы случайно встретились после стольких лет разлуки. А теперь, сидя на грубой траве вместе с теми, кто держит меня в плену, кто ожидает, пока я закончу есть, чтобы снова двинуться в путь, я знаю: на этой земле у меня не было другой такой любви, как наша с Луи. А теперь у меня никогда уже ее не будет.

Может быть, эта медленная езда по жаре навстречу смерти дарована мне, чтобы поблагодарить за подобное знание. Эти пустые мили — паломничество, молитва, путешествие, свободное от всего, кроме простого осознания моего конца. И эту пустоту Господь наполнил странным милосердием: тем, что я снова могу познать такую любовь. Если это правда, что любовь Луи ко мне и моя любовь к нему — всего лишь крошечная частица толики Господней любви к самому ничтожному из смертных, тогда как я могу страшиться конца, если он принесет мне такую невообразимую радость?

Я поднимаюсь и киваю Андерсону. Я готов продолжить путь.

Энтони — Вечерня [71]