Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 50

Янковская рассмеялась, закрывая рот рукой, и добавила:

— Потому что еще молодая, воли Божьей не чует.

— И что дальше?

— Оно известно: дьявол не спит. Мать раз смотрит, второй и говорит: «Ах ты такая-сякая, выгоню из дому!..»

— А что этот телеграфист? — спросила пани Гражина.

— Он? Только его и видели. Как убедился, что она беременна, так и фьють!.. Говорят, что в Миляновек поехал. В самом начале так он ей советовал, даже велосипед хотел продать, чтобы она отказалась рожать, а она нет и нет. Мать кричит: выгоню из дому, а она отвечает: ну и пусть!

— Почему же не попытались склонить этого телеграфиста жениться, это было бы проще всего.

— Женатый был. Женатый, только жена куда-то с другим убежала. А на развод нужно иметь деньги. Так значит, что это я хотела сказать… та девушка на глазах стала меняться, а мать прямо к вашей дочери, к пани Щедроневой (они там умеют и знают литературу): что делать, чтобы детей не было? Пани Щедронева отвела девушку в сторону и давай ее убеждать, чтобы глупостей не делала, что боли никакой не будет и чтобы она отказывалась рожать. А та малая ни на шаг: хочу иметь ребенка, говорит, и конец. Так мать, долго не думая, выгнала ее из дому, чтобы позора перед глазами не иметь. А Фэлька ничего. Пошла, ну и…

Пани Гражина не слушала. Какое ей дело до этого? Наверное, странное социальное явление, результат переворота в голове молодежи. По правде говоря, даже интересная тема для обсуждения в Гражданском союзе женщин… И что из того, если уже не она выступит и укажет правильные пути? Если раньше она могла с уважением и не скрывая интереса слушать даже обычные сплетни, потому что все знали, да и она сама была уверена, что сплетни эти представляют ценный материал для общественного обсуждения как определенные характерные проявления окружающей нас жизни, то сегодня заниматься чем-то подобным было бы ниже ее достоинства.

Поэтому она часто прерывала рассказ говорливой медсестры, временами даже в моменты весьма интересные. Да, они говорили о жизни, которая течет дальше и будет течь мимо нее без ее участия и влияния. Она оказалась выброшенной из течения на какой-то берег, откуда уже нет возврата, где останется бесполезной и никому не нужной до конца.

Пока она работала, действовала, держала в своих руках нити многих дел, ей самой казалось, что она незаменима, что продление на неделю ее отдыха в деревне вызвало бы невосполнимые потери в ходе общественных дел. Сейчас она удивлялась ясности, с которой видела незначительность ущерба по причине ее отсутствия. Все пойдет своим чередом. Ее место займут другие. Может быть, менее ответственные, может быть, менее способные, по не настолько, чтобы это имело видимую разницу.

Так что же? Какую-нибудь награду, душевное удовлетворение забрала она с собой на тот пустой берег? Какова же цель жизни? Долгие годы, очень долгие годы она служила обществу своей работой, самоотверженной, разумной, неутомимой, и это общество рассчиталось с ней брызгами юбилейного банкета. Разумеется, когда она умрет, они организуют ей похороны. Вероятно, пышные, вероятно, торжественные, но безразличные и холодные.

«Никто не будет плакать на моих похоронах», — представила она себе.

И она взбунтовалась: но почему?! Разве ее смерть не будет потерей? Разве вместе с ней не уйдет существо высокого человеческого достоинства и позитивной общественной значимости? Даже враги не смогут бросить на ее гроб камень. Могут сказать, что ошибалась, но не откажут ей в добросовестности, самоотверженности и верности. Кого же им жалеть, если не ее?

Перед закрытыми глазами пани Гражины проплывали лица людей, с которыми она сталкивалась в своей деятельности. Они были серьезными и торжественными, но ни на одном из них она не могла заметить слез.

А дети?

Если даже она допустила какие-то ошибки в их воспитании, то такой ограниченный человек, как Куба, не может иметь об этом своего мнения, а такая самонадеянная женщина, как Ванда, не может иметь к матери никакой претензии, потому что, вероятно, считается идеалом.

И, однако, на их лицах тоже не будет слез.

Неужели только потому, что не сюсюкала с ними, не баловала их, не портила их желудки сладостями? Антоний тоже этого не делал: она ему категорически запретила всякие нежности по отношению к детям, но все-таки на его похоронах они плакали. И до сегодняшнего дня у них сохранились к нему какие-то чувства.

Тогда разве то, что нас соединяет, сплачивает с жизнью и людьми, то, что после нашей смерти говорят «жаль» и действительно жалеют, это лишь сантименты?..

Невозможно. Очевидный нонсенс даже тогда, если мягкое слово «сантименты» заменить более глубоким «чувства».

Проходили дни и недели, а мысли пани Гражины по-прежнему возвращались к тем проблемам. Не считая полуинтеллигентной сиделки, она была обречена на общество этих мыслей, поэтому проблемы вырастали, становились огромными, усложнялись и заполняли собой все.

Куба на две недели уезжал в Закопане. Он пришел попрощаться, а в передней громко приказал слугам, чтобы прислали телеграмму, «если что случится». И пани Гражина по его тону поняла, что это что-то, что может произойти, чего Куба ждет, это ее смерть.

В эту ночь повторился очень сильный приступ, но пани Гражина не умерла.

Буба вернулась домой необычно возбужденная. Глаза ее блестели, а пылающие щеки пришлось припудривать в прихожей, чтобы родители, которые уже, вероятно, заканчивают ужин, не заметили ее возбуждение. Пудра, однако, не помогла. Когда она появилась в столовой, сразу же заметила обеспокоенные взгляды отца и матери.

— У тебя какая-нибудь неприятность? — мягко спросила пани Костанецкая.

— Боже упаси, мама. Наоборот. Я очень мило провела время. Познакомилась сочень многими интересными людьми… Самые громкие фамилии. Я чувствовала себя там такой глупой гусыней…

— Где там? — поинтересовался пан Костанецкий.

— В «Колхиде»! — с гордостью ответила Буба.

— Где, кухасю?

Пани Костанецкая пояснила, что «Колхидой» называется клуб группы литераторов.

— А кто же тебя туда, кухасю, пригласил? — удивился пан Костанецкий.

— Сама Ванда Щедронь.

— Кто же эта дама?

— Папочка! Как можно не знать! — возмутилась Буба. — Это известная писательница!..

— Я расскажу отцу, — прервал ее Ришард. — Вся эта «Колхида» — это евреи и масоны, а вообще большевики. Я просто удивляюсь, как это мама позволяет Бубе общаться с ними. Если это дойдет до моей корпорации, вот увидишь. Буба, на нашем балу будешь подпирать стены. Никто с тобой не станет танцевать. Ни один, а мне будет только стыдно, что моя сестра якшается в публичных ресторанах с такими людьми!

Буба покраснела и ответила самым презрительным тоном, на какой только могла отважиться: