Вся ночь впереди - Тереза Вейр Страница 50

Некоторое время она лежала, вслушиваясь в звуки сонного дома, но ничего, кроме тиканья висевших на стене часов, ей услышать не удалось. Она стала успокаиваться, и постепенно ею вновь овладела дремота.

Но вот звук послышался снова.

Скрип половиц. Сдавленный стон.

Кто это? Остин?

Ей не хотелось его видеть. И разговаривать с ним тоже не хотелось. Неужели она струсила? Да, струсила, но трусость иной раз помогает сберечь душевный покой…

Если бы только не этот скрип…

Отбросив покрывало, Молли вскочила с кровати, вышла из комнаты и босиком пробежала по коридору до ванной комнаты.

Распахнула дверь, зажгла свет. Никого.

Снова какие-то звуки.

Уже внизу, в гостиной.

Теперь уже не скрип, а какой-то стук.

Ну так как? Хочется ей еще раз встретиться с Остином лицом к лицу?

Не хочется.

С другой стороны, она всегда может от него убежать. Главное, не подпускать его к себе слишком близко.

Она спустится – и будь что будет.

Молли осторожно спустилась по лестнице в гостиную. По счастью, ступени покрывал ковер, приглушавший звук ее шагов.

Стук неожиданно прекратился.

Она прокралась на кухню и заметила темный силуэт Остина в голубеющем проеме открытой двери.

Остановившись у него за спиной на безопасном расстоянии, Молли тихо окликнула мужа:

– Остин?

Он мгновенно повернулся в ее сторону. Даже в рассеянном свете утра его лицо казалось неестественно белым, словно обсыпанным мукой.

– Молли?..

– С тобой все в порядке? – спросила она, пытаясь и не умея скрыть свою озабоченность.

Вместо ответа он сделал шаг ей навстречу.

Ее захлестнула паника.

– Не смей ко мне подходить! Стой, где стоишь!

Он остановился.

– Молли, я…

– Если я побегу, ты меня не догонишь.

Он стоял против света, и Молли не видела выражения его лица. Зато она слышала, как Остин издал гортанный звук, напоминавший смешок. Потом послышался другой звук – какой-то сдавленный, в котором уже ничего от смеха не было.

Это что же – рыдание? Не может быть!

Остин в жизни слезинки не пролил. Сам как-то раз ей об этом говорил.

Неожиданно Остин повернулся и рванулся к двери. Выскакивая из дома, он задел больным плечом о дверной косяк.

В глазах у него полыхнуло пламя. Пришла боль.

С тех пор, как с ним случился удар, боль приобрела в его сознании цвет. Она могла быть белой, желтой, даже красной. Красная боль хуже всего. Но и черная тоже не подарок…

Такие мысли навещали его сознание, пока перед его глазами подобно фейерверку вспыхивали разноцветные сполохи.

Согнувшись и сжимая правой рукой ушибленной плечо, он оперся спиной о стену дома. Он вслушивался в свой организм, пытаясь проследить, как боль, зародившись в плече, спускалась волной по его больной руке и искрами расходилась по пальцам.

Боль.

Впервые он приветствовал ее приход. Ему хотелось задрапироваться в нее, как в тогу. Почему? Потому что там, в доме, он дал слабину. Он заплакал.

То есть чуть не заплакал.

Как это она сказала? «Ты меня не догонишь»?

И голос у нее при этом дрожал. Он поселил у нее в душе страх. Боже, как и когда это случилось?

Боль постепенно стала его отпускать. Ему стало легче. Настолько, что Остин смог отлепиться от стены дома и выпрямиться.

Сделав несколько неровных шагов, он рухнул на зеленую траву лужайки.

Господи, сделай так, чтобы она ушла, чтобы не видела его в таком состоянии. Пусть отправляется к себе в спальню и ложится в постель. Все равно она ему не поможет. Ему никто не в силах помочь.

Усталость овладела им до такой степени, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а перед глазами у него все расплывалось: двоилось, троилось, таяло в синем предутреннем воздухе…

А потом на него стал наваливаться сон – обволакивал его своими мягкими лапами, лишал слуха, зрения, воли…

– Остин?

Он приоткрыл тяжелые, будто отлитые из свинца веки.

Над ним стояла Молли, а у нее над головой виднелось синее, с начинавшими блекнуть звездами небо.

– Уй-ди…

Он хотел сказать «убирайся», но это слово было длинным-предлинным, почти бесконечным, а когда ты вымотался до крайности, говорить очень тяжело. Почти невозможно…

Неожиданно его губы зашевелились, и Остин произнес слова, которых никак от себя не ожидал:

– Прости меня…

Эти два коротких слова словно повисли в предрассветном воздухе.

«Прости меня, прости меня, прости меня…»

– Что ты сказал? – спросила Молли, будто отказываясь верить своим ушам.

– Ничего.

Остин чувствовал, как она колебалась: верить, не верить…

– Ничего, – повторил он. – Я ничего не говорил.

Он не мог смотреть ей в глаза.

– Уходи, а… – попросил ее Остин хриплым, надломленным голосом. – Уходи… очень тебя прошу.

Она еще с минуту над ним стояла.

О чем она думает? Осуждает ли его? Ненавидит? Эти вопросы даже сейчас не давали ему покоя. Все-таки болезнь сделала его сентиментальным. Даже слишком.

А потом Молли повернулась, чтобы уйти. Пока что в дом, а потом, поутру, – из его жизни.

Он знал, что если она уйдет, то уйдет навсегда, и его сознание всячески этому противилось. В душе у него рождался вопль: «Останься, не уходи!»

Неожиданно пришло ясное, как день, осознание происходящего: она его победила.

Совершенно обнаженная – за исключением крохотной алой полоски материи, прикрывавшей промежность, и алых же туфельках на высоких каблуках, – Габриэль сладострастно извивалась вокруг никелированного столба, торчавшего, как гвоздь, в центре эстрады. Когда застучал барабан, она стала ритмично, в такт с его ударами вилять бедрами.

В зале было душно и воняло пролитым на пол пивом. Обычно запах табака Габриэль не беспокоил, но в этот вечер сломался вентилятор, и висевший в воздухе сигаретный дым напоминал облако густого уличного смога. Другими словами, окружающая обстановка в тот вечер достала даже такую непробиваемую женщину, как Габриэль, и у нее ужасно разболелась голова.