Танго с бабочкой - Барбара Вуд Страница 54

— У меня дочь твоего возраста.

Он поместил Беверли в частную клинику в тот же вечер и на следующее утро начал оперировать ее нос. Трансплантат для подбородка он взял из ее седьмой реберной кости. Ушами же займется в самом конце.

В первый день, когда она лежала на операционном столе, медсестра велела ей поднять таз, чтобы положить под спину электронный датчик, и заметила татуировку — бабочку на ее бедре.

— Как мило, — сказала она. — Это ведь бабочка, не так ли?

Доктор Вайзмен вышел из соседней комнаты, вытирая руки, посмотрел на татуировку и сказал:

— Я могу без труда свести ее, Беверли.

Но девушка ответила:

— Нет.

Татуировка была напоминанием о Дэнни Маккее.

Операции были очень болезненными, но Беверли переносила их стоически. Все время — ощущая постоянные уколы местной анестезии; кровь, стекающую по задней стенке глотки; введение тампонов; слыша звук металла, скребущего кости ее носа; осознавая все эти одинокие ночи в больнице, когда никто не приходил подбодрить ее; когда в ее палате не было ни одного цветка; когда бесконечная вереница чужих медсестер проверяла ее состояние; терпеливо вынося долгие часы на операционном столе и еще более мучительные часы реабилитации в ожидании окончания всего этого; испытывая страх от взглядов в зеркало на свое изрезанное, посиневшее и отекшее лицо в течение целых десяти недель, — Беверли думала только об одном: о своем стремлении достичь чего-то. И в один прекрасный день она снова встретится лицом к лицу с Дэнни Маккеем.

Когда доктор Вайзмен закончил курс, она увидела, что он практически уничтожил лицо, которое так ненавидел Дэнни Маккей. Ту уродливость, которая нравилась извращенным посетителям борделя Хейзел, которая приводила в бешенство ее отца. Вместо него было лицо незнакомки.

— Что ты думаешь? — спросил доктор в последний день перед ее выпиской из больницы, когда были сняты последние бинты и тампоны.

Беверли не знала, что и сказать. На самом деле она выглядела ужасно. Синяки превратились в расплывчатые желто-зеленые участки, грубые красные полосы были зашиты зловещими шелковыми стежками, лицо все еще было отечным. Но несмотря на это, было очевидное свидетельство того, что… Нос был определенно меньше, подбородок не проваливался, а уши не оттопыривались.

— Не беспокойся, — сказал доктор Вайзмен, по-отечески кладя руку на ее плечо. — Синяки и отеки скоро спадут. Шрамы исчезнут, и солнце придаст нормальный цвет лицу. Теперь позволь мне дать тебе совет. Выщипай брови и сделай что-то с волосами. И будешь выглядеть как кинозвезда, я тебе гарантирую.

После этого она еще трижды посещала доктора. В конце концов у нее стало такое лицо, как он обещал, и, когда они виделись в последний раз, она сказала, что заплатит ему.

— Я зарабатываю девяносто долларов в месяц у Эдди, — сказала она, — и смогу присылать вам по пять долларов каждые две недели. Как только вам понадоблюсь, я приеду в любое время, доктор Вайзмен. Я сделаю все, что понадобится по уборке офиса. Буду приезжать в выходные, если вы захотите.

Но он отрицательно покачал головой.

— По твоим же собственным словам, Беверли, я не нуждаюсь в твоих деньгах. Я, как ты изволила сказать, чертовски богат. Не спрашивай меня, почему я согласился прооперировать тебя, — твой случай был наитипичнейшим и не был ничем интересен для меня как врача. У меня была куча других дел, и ты представляла для меня большое неудобство. Но вот что я тебе скажу: двадцать лет назад у молодого Сеймора Вайзмена была скромная медицинская практика на одной из красивых улиц Берлина. В то время я не очень-то задумывался о деньгах. По правде сказать, я даже не любил людей, которые делали из денег культ. А потом настал ужасный день… — Его глаза увлажнились под маленькими круглыми очками. — День, когда солдаты приходили и забирали моих соседей, моих лучших друзей. И тогда юный доктор Вайзмен испугался, потому что он знал, что будет следующим. Он услышал о способе уехать из Германии, но для этого нужны были деньги. И я достал деньги и смог вывезти свою семью в Америку. Все мои друзья погибли в нацистских печах. Знаешь ли ты, о чем я говорю?

— Да, — ответила она.

Он вздохнул:

— Однако это произошло давным-давно в мире, которого больше не существует. Но с тех пор у меня появилась вера в деньги. Я поклоняюсь деньгам, Беверли, и всегда буду. Ты умна и поймешь, о чем я говорю. Деньги — это сила, Беверли. Деньги — это ключ к свободе. Деньги позволяют тебе делать все, что ты хочешь. Понимаешь ли ты это?

Она кивнула.

— Однако, — поспешил добавить он, увидев, как поспешно она согласилась с ним, и поняв тайные мысли, промелькнувшие у нее в голове, — хотя бы иногда, Беверли, позволяй себе сделать что-то чисто в благотворительных целях, из милосердия, просто потому, что это бальзам для души. Тогда ты сможешь жить в мире с собой. Понимаешь?

— Да.

Он долго смотрел на нее. Она опечалила его. Ему хотелось рыдать, когда он видел такое юное создание, уже стоящее на дороге ненависти и мести, потому что это было именно теми чувствами, что пылали в ее глазах. И именно этот огонь и вызвал непрошеные воспоминания при их первой встрече. Она напомнила ему самого себя, отчаянно скорбящего молодого Сеймора Вайзмена на пути в этот новый мир, когда тела его друзей и близких пылали в нацистских печах.

Он встал и протянул руку. Но, конечно, она не взяла ее. Вот тут-то они и различались: по крайней мере Сеймор Вайзмен научился прикасаться снова. И любить. И ему оставалось только молиться за то, чтобы то, что терзало эту несчастную девушку, в один прекрасный день закончилось. Чтобы она сумела простить, что не означало забыть, и снова позволила себе жить.

— Нам пора прощаться, Беверли. Теперь я тебе больше не нужен. А я снова вернусь к своим богатым пациентам. Пообещай, что как-нибудь приедешь ко мне и расскажешь, куда ты поехала и чем стала заниматься со своим новым красивым лицом.

Беверли сошла с автобуса на Хайленд-авеню и вошла в первый встретившийся по дороге салон красоты. Она провела там шесть часов и отдала мастерам все свои деньги, не оставив даже на автобус до дома. Она прошла до дома пешком с чемоданом в руке вниз по знакомой улице Голливуда к заведению Эдди.

Он был на кухне, как обычно, жарил гамбургеры, когда она вошла.

— Эй! — сказал он, — клиентам сюда нельзя!

— Это я, Эдди, — сказала она.

— Кто?

— Я, Беверли. Я вернулась.

Он нахмурился. И уставился на ее красивое лицо с миленьким носиком, аккуратным подбородком, тонкими изогнутыми бровями и роскошными платиновыми волосами, завитыми в модные французские кудряшки. Потом он увидел чемодан со знакомой наклейкой «P&O» и выронил лопатку для переворачивания гамбургеров.

Получив сильный удар снежком по лицу, Джессика вскрикнула.