Дыхание судьбы - Тереза Ревэй Страница 55

Несмотря на то что баварцы настороженно относились к тому, что поток беженцев был нескончаемым, а американские власти тщательно контролировали его, мужчины и женщины, прибывающие из Габлонца и объединяющиеся на землях Кауфбойрена-Харта, твердо верили в лучшее будущее.

«Пусть это делают немцы», — отчеканивали американцы, поощряя личную инициативу. Повторять два раза было не нужно: они работали с пяти утра до восьми вечера. Из жести банок американских консервов, глины и дерева они изготавливали оригинальные украшения, которые продавали за несколько монет или обменивали на необходимые товары. Первая стекольная мастерская открылась год назад. Другие еще строились. Видя такое упорство и стремление к успеху, Ханна иногда чувствовала себя паршивой овцой.

Один из самых больших бараков регулярно превращался в зал для проведения праздников. В красиво декорированном помещении играли музыканты, люди пили пиво и домашний шнапс. Перед выходом Лили растирала себе щеки, чтобы придать им румянец, прихорашивалась перед осколком зеркала, поставленным на полку. «Тебе нравится?» — спрашивала она свою кузину, поправляя новый воротничок на платье. Ханне не хотелось ей говорить, что из-за желтоватого цвета он казался вылинявшим. «Ты восхитительна», — отвечала она, и из глаз Лили исчезал беспокойный блеск, который был ей теперь свойственен.

Каким-то чудом ее кузине удалось избежать изнасилования, но во время переезда через границу, когда Лили была подвергнута унизительному личному досмотру, шесть полицейских заставили ее раздеться донага. Ханна никогда не забудет довольных лиц этих скотов, которые издевались над девушкой, приказывая ей раздвинуть ноги, наклониться вперед, словно она была бесчувственным куском мяса. Затем женщинам пришлось ждать несколько часов, прежде чем им позволили подняться в грузовой вагон. Лили неподвижно смотрела прямо перед собой, скрестив руки на груди, стиснув зубы. Долгое время ее тело сотрясалось от самопроизвольной дрожи.

«Девчонки опять начнут болтать о том, как уехать заграницу, — добавляла Лили. — Ты бы их видела! Они все мечтают выскочить замуж и жить в Америке. Такие глупые…»

«Тебе, конечно, плевать на американских солдат, потому что у тебя есть Вилфред», — сухо отвечала Ханна, и тогда щеки девушки заливал самый настоящий румянец.

Ханна не могла не ощутить укол зависти, наблюдая, как Лили и Вилфред искоса наблюдают друг за другом, прикасаются друг к другу и обмениваются заговорщическими улыбками, когда думают, что их никто не видит. Они были неловкими, нерешительными, взвинченными. Они были влюбленными и, возможно, единственными, кто об этом не догадывался.

Ее собственное тело было осквернено, а затем на девять месяцев захвачено самозванкой. Теперь оно представляло собой лишь оболочку, в которой она была вынуждена жить, потому что не могла от нее избавиться. Иногда она завидовала змеям, которые во время линьки сбрасывали кожу. Должно быть, испытываешь необыкновенное чувство легкости, освобождаясь от этих лохмотьев, чтобы возродиться с новой гладкой кожей, без грязных пятен. Она хотела бы сделать так же, поменять плоть, волосы, родинки на теле. Стать совсем другой, абсолютно чистой, без запахов и выделений.

«Я сама себе отвратительна», — подумала она, испытывая щемящую боль в сердце.

Когда ее маленькая дочка приближалась к ней своей неуверенной походкой вразвалочку, удивленная тем, что держится на ногах, Ханна иногда испытывала такое неистовое и сокрушительное желание ее защитить, что прижимала хрупкое тельце к себе слишком сильно, и ребенок заливался слезами. Но чаще всего она наблюдала за ней с абсолютным равнодушием, и ее не трогали ни улыбки, ни гримасы девочки. Они представляли собой две абсолютно разных сущности. Между ними не было той незримой связи, которая обычно возникает между матерью и ребенком.

У нее не получалось довериться молодым женщинам своего возраста, даже тем, которые вынесли такие же испытания. Ее тайна была слишком болезненной и интимной, слишком мрачной, чтобы можно было ее с кем-то разделить. Она ходила с неизменно бесстрастным выражением лица, и взгляды незнакомых людей скользили по нему, не задерживаясь, а ее редкие улыбки больше напоминали гримасы. Стыдливость делала ее незаметной. Она знала, что за спиной ее считали милой, но несколько простоватой.

У нее все чаще возникало ощущение, что она отдаляется от людей, словно лодка, неотвратимо уплывающая прочь от берега, увлекаемая невидимым течением. Голоса Лили и Вилфреда превращались в неразборчивое бормотание, их лица становились расплывчатыми, так что она их с трудом узнавала. Порой ей казалось, что она постепенно сходит с ума.

Она никому не говорила о мучивших ее болях, не желая привлекать к себе внимание и считая нормальным, что ее тело таким образом изъявляет свой протест. Оно хотя бы могло его выразить, в отличие от нее самой, и это было, пожалуй, его единственным достоинством. Поэтому она всегда оставалась сдержанной, благоразумной и добросовестной, славной Ханной, к которой обращались, чтобы умерить свои тревогу, озабоченность, необоснованный страх, хотя для беженцев любые опасения были обоснованы.

«Не волнуйся, сестричка, я вернулся. Я позабочусь о тебе и о семье». Какая возмутительная ложь! Андреас просто обожал давать обещания, никогда их не сдерживая. Она была не настолько глупа, чтобы сердиться на него за то, что он не смог уберечь Фридля, как обещал перед отправкой на фронт. Тогда ей хотелось в это верить, чтобы обрести покой, но в глубине души она понимала, что это невозможно. Будучи верующей, она положилась на их ангелов-хранителей. Но, видимо, в тот злополучный день ангел-хранитель ее жениха отвернулся от своего подопечного.

Но почему Андреас принялся за старое после своего возвращения? Когда он сообщил, что отправляется во Францию, она ужасно разозлилась. Ее ладони вспотели, сердце бешено заколотилось, и она снова почувствовала себя брошенной. Как он посмел оставить их по такой нелепой причине? Его долг был оставаться возле нее, Лили и малышки. По какому праву он уклонялся от своих обязанностей? Услышав ее упреки, брат утратил благодушие. Его лицо стало напряженным, он сухо заметил, что она не в состоянии его понять, и в завершение заговорил безапелляционным тоном, как обычно делают мужчины, когда у них не хватает смелости объяснить истинную причину своих поступков. Но она прекрасно все понимала: таким поступком, этим символичным жестом, который имел смысл лишь для него самого, Андреас хотел искупить свои ошибки, потому что чувствовал себя виноватым. Возможно, даже не отдавая себе в этом отчета, он по-своему пытался загладить вину целой нации. Это был бессмысленный, высокомерный и абсолютно эгоистичный поступок. «Но ведь я ни в чем не виновата! — чуть было не крикнула она. — Я такая же жертва…»

— Ты спишь?

Ханна приоткрыла один глаз.

— Уже нет, — ответила она, и Вилфред тут же согнул свое нескладное тело и опустился рядом с ней.

От него исходил терпкий запах пота и пыли, его руки были черными от грязи. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер взмокший затылок.

— Я ни разу не присел с шести часов утра, но результат уже вырисовывается.