Другая королева - Филиппа Грегори Страница 57

1570 год, январь, замок Татбери: Мария

Муж мой, Ботвелл, меня возвратили в Татбери, я заточена без надежды на освобождение. Армия моя рассеяна. Хотела бы я тебя увидеть.

Мари

Я не вызывала к себе милорда Шрусбери с тех пор, как мы вернулись в это злосчастное место из злосчастного Ковентри, и тут он приходит ко мне без объявления и спрашивает, можно ли немного посидеть со мной. Лицо у него такое усталое и печальное, что на мгновение я исполняюсь надежды, что он узнал о перемене фортуны для своей королевы.

– Что-то случилось, милорд?

– Нет, – отвечает он. – Нет. Не для меня и не для моего дела. Но у меня для вас серьезные новости.

– Норфолк? – шепчу я. – Он наконец-то придет за мной?

Он качает головой.

– Он не примкнул к восстанию северных графов. Он отправился ко двору. В конце концов, он решил покориться своей королеве. Он подчинился ее воле. Он ее данник, и он отдал себя ее милосердию.

– Ох, – произношу я.

Я прикусываю губу, чтобы не сказать ничего больше. Боже милосердный, что за дурак, что за трус, что за предатель. Будь проклят Норфолк за свою глупость, ставшую причиной моей гибели. Ботвелл никогда бы не стал угрожать восстанием, чтобы потом сразу покориться. Ботвелл бы вышел на битву. Ботвелл никогда в жизни не уклонялся от битвы. Он бы подавился извинениями.

– И мне жаль сообщить, что лорд Дакр бежал через границу в Шотландию.

– Его восстание кончено?

– Все кончено. Армия королевы взяла Север, ее палачи вешают людей в каждой деревне.

Я киваю.

– Мне жаль их.

– Мне тоже, – кратко говорит он. – Многим из них было приказано следовать за своим лордом, они не сделали ничего, только исполнили свой долг. Многие думали, что исполняют Господню волю. Они простые люди, которые не понимают перемен, произошедших в нашей стране. Им придется умереть за то, что они не поняли политики Сесила.

– А я? – шепчу я.

– Гастингс заберет вас, как только дороги станут пригодны для путешествия, – говорит он очень тихо. – Я не могу ему помешать. Его сейчас держит только непогода; как только сойдет снег, он увезет вас. Я сам под подозрением. Остается молиться, чтобы меня не отправили в лондонский Тауэр по обвинению в измене, когда вас увезут от меня в Лестер.

Я чувствую, как меня трясет при мысли о расставании с ним.

– Вы не поедете с нами?

– Мне не позволят.

– Кто защитит меня, когда меня увезут из-под вашей опеки?

– За вашу безопасность будет отвечать Гастингс.

Я над этим даже не смеюсь. Я просто смотрю на Шрусбери долгим испуганным взглядом.

– Он не причинит вам вреда.

– Но, милорд, когда я снова вас увижу?

Он поднимается со стула и прижимается лбом к высокой каменной каминной полке.

– Не знаю, Ваше Величество, бесценная моя королева. Я не знаю, когда мы снова встретимся.

– Как я это вынесу?

Я слышу, как тихо и слабо звучит мой голос.

– Без вас… и леди Бесс, конечно же. Как я справлюсь без вас?

– Гастингс вас защитит.

– Он заточит меня в своем доме или хуже.

– Только если вас обвинят в измене. Вас нельзя обвинить ни в чем, если только в подготовке побега. Вы в опасности, лишь если поощряли восставших.

Он колеблется.

– Важно, чтобы вы об этом не забывали. Помните об этой разнице, если кто-то станет вас спрашивать. Вас нельзя обвинить в измене, если не будет доказано, что вы замышляли убийство королевы.

Он умолкает, потом понижает голос и говорит:

– Если вы хотели лишь свободы, тогда вы ни в чем не виновны. Помните об этом, если вас станут допрашивать. Всегда говорите, что вы хотели лишь освобождения. Они не смогут к вам прикоснуться, если вы будете настаивать, что планировали только побег.

Я киваю.

– Я поняла, я буду осторожна в речах.

– И еще осторожнее в письмах, – очень тихо говорит он. – Сесил – человек, который предпочитает письменные документы. Никогда не подписывайте ничего, что он может представить как измену. Он будет просматривать ваши письма. Никогда не получайте и не пишите ничего, что угрожает безопасности королевы.

Я киваю. Повисает тишина.

– Но в чем же правда? – спрашивает Шрусбери. – Теперь, когда все кончено: вы были в сговоре с северными лордами?

Я позволяю ему увидеть, как меня это развеселило.

– Конечно, была. А что мне оставалось?

– Это не игра!

Он поворачивается в раздражении.

– Они в изгнании, один обвинен в измене, умрут сотни людей.

– Мы могли победить, – упрямо говорю я. – Мы были так близки к этому. Вы сам знаете, вы думали, что мы победим. У нас был шанс. Вы не понимаете меня, Чюсбеи. Я должна быть свободна.

– Шанс был велик. Это я понимаю. Но вы проиграли, – тяжело произносит он. – И семьсот человек, которым предстоит лишиться жизни, и северные лорды, которых казнят или изгонят, проиграли, и величайший герцог Англии, боровшийся за свою жизнь и доброе имя, проиграл… и я вас потерял.

Я поднимаюсь и встаю рядом с ним. Если он повернет сейчас голову, он увидит, что я смотрю на него, подняв лицо для поцелуя.

– Я потерял вас, – повторяет он, делает шаг прочь, кланяется и идет к двери. – И я не знаю, как справлюсь с этим, как справлюсь без вас.

Не похожи мы на замок победителей. Гастингс угрюм, ему не терпится вернуться домой. Он говорит, что хочет сам поехать и проследить за повешениями, словно жизни наших людей – это просто развлечение, еще одна забава с убийством, когда слишком много снега для того, чтобы охотиться. Королева бледна и больна, жалуется на боль в боку, в ноге, страдает от головных болей и сидит в темноте в своей комнате, закрывшись ставнями от холодного зимнего света. Ей это все тяжело дается, да и неудивительно.

А мой господин тих и печален, словно в доме кто-то умер, тихо ходит по своим делам, почти на цыпочках. Мы едва говорим друг с другом, только о работе по дому и семейных делах. Я не слышала, чтобы он смеялся, ни разу, с тех пор как мы были летом в Уингфилде и думали, что королева вернется на свой трон в Шотландии уже на днях.

Правосудие Елизаветы сдавливает наши земли, как суровая зима. Новости о грядущих казнях просочились в народ, и мужчины исчезают ночами, не оставляя ничего, кроме следов в снегу, и жены их остаются вдовами, которым никто не поможет разбить лед в колодце. Здесь ничего уже не будет как прежде, не на памяти ныне живущих. Мы разоримся, если сильные молодые мужчины сбегут, а их сыновья займут их место на виселице.