Шаг за край - Тина Сескис Страница 57

Когда просыпаюсь, уже светло и разогретый в микроволновке завтрак мне пропихнули в окошко, я почти гадаю, а не спросить ли, что происходит и что дальше произойдет, но у меня такая вялость, такая апатия, что просто нет сил беспокоиться. Вместо этого сажусь и, пользуясь своим неподходящим орудием, проталкиваю еду в глотку, как младенец. Я еще не доела, как дверь открывается и молодой человек в очень чистых джинсах и отглаженной сорочке просит меня встать: меня готовы допрашивать. Должно быть, сегодня утро понедельника, мне бы на работе надо быть, там уже все собрались, говорят обо мне, ничто и никого, должно быть, так не обсуждали, как меня. Встаю и костями чувствую, что постарела. Полицейский просит следовать за ним и идет впереди меня по коридору, мимо других несчастных заключенных, кто–то причитает, кто–то ругается, молит выпустить на волю, говорит, мол, ему собаку покормить нужно. Мне жалко собаку: тоскует где–то, голодная, — и я от этого плачу.

Мысль о допросе в полиции через год после произошедшего — сущая мука, на самом деле, и я чувствую себя настолько виноватой (на этот раз перед Робби) и опустошенной, что с трудом ноги передвигаю, но изо всех сил стараюсь держаться, и мы проходим через какие–то двойные двери, идем по другому унылому коридору и входим в комнатушку без окон, где стоит стол, три стула из оранжевого пластика и большая старомодная пишущая машинка. Следователь велит мне сесть и сам садится на один из стульев за стол напротив меня, вид у него чересчур невинный, чересчур уж свежевыстиранный для такой обстановки.

Откидываюсь на спинку стула и вновь всматриваюсь в себя, словно все еще слежу за игрой актера, и такое восприятие лишает мои чувства страсти, я делаюсь отрешенно спокойной. Мы ждем. Долго? Может, с полминуты. Потом входит еще один служитель Фемиды в гражданском, на этот раз женщина, она садится — и начинается допрос. Хотя меня опять спрашивают, не нужен ли мне защитник, я (будь что будет) отвечаю «нет», сойдет и так, спасибо.

Отвечаю на все вопросы, которыми они расстреливают меня: про то, как я познакомилась с покойным, как попала в его квартиру, что мы делали в последние 36 часов. На мой взгляд, звучит это непристойно, грязно, и я хочу убедить их, что на самом деле все было совсем не так, было романтично, необыкновенно и ничуть не менее приятно, чем любое времяпрепровождение, в конце которого тебе суждено умереть. (Тут я начинаю хлюпать носом, и им приходится прервать допрос на несколько минут.) Когда я затихаю, меня спрашивают про наркотики, и я говорю, что они моей подруги и что мы их всего чуть–чуть попробовали, в этом месте меня останавливают и спрашивают: «Вы имеете в виду сообщить мне, что этим веществом мистера Монтейро снабдили вы?» И я отвечаю: да, получается, что так.

Хотя я и не желаю думать ни о чем об этом: какой смысл, этим его не вернешь, — они продолжают задавать мне вопросы: про то, кто такая эта моя подруга, как я с ней познакомилась, чем она на жизнь зарабатывает, каково ее полное имя и адрес, всякое такое. Слишком поздно я соображаю, что надо было бы сказать, что наркотики мои, но они на меня так давят, что я просто не соображаю, что еще сказать, а потому говорю им правду… и тут же огорчаюсь оттого, что теперь еще и на Ангел навлекла беду, втянула ее в эту сомнительную историю. Наконец допрос прекращается и меня ведут обратно в камеру. Мне не сообщают, что дальше будет, просто запирают дверь и оставляют в камере, так что я ложусь, на этот раз на спину, уставившись в потолок, пытаюсь разобраться в своих мыслях. Неужели они и впрямь думают, что я убила его? Неужели я убила его? Человек он взрослый, за наркотики взялся с охотой, так ведь было? Может, с наркотиком было что–то неладно? Наркотик ли убил его? Если так, то почему не умерла я? Теперь я расстраиваюсь из–за себя, из–за своей семьи, из–за позора, который вот–вот навлеку на родных, только больше всего я расстраиваюсь из–за Робби: он мертв, еще одна жизнь пошла прахом. Еще я горюю из–за того, что на этот раз жизнь моя и вправду кончена: из такого пути назад нет.

Даже не представляю, сколько сейчас времени. Один из служителей в форме открывает дверь камеры и вежливо просит пройти с ним, как будто мы в гостинице и он показывает мне мой номер, — должно быть, его только назначили, есть такое ощущение, приятное, если честно. Соскальзываю с грязных нар, сажусь на краешек, сильно свесив голову, словно могу запросто стряхнуть с себя мерзость и позор. Служитель терпеливо ждет и, когда я наконец встаю, ведет меня из камеры, потом по длинным холодным коридорам в еще одно помещение, возможно, в то, куда меня доставили первоначально, хотя для меня оно точно такое же, серое и зловещее. Тут меня дожидается еще один служащий в гражданском, который возглашает:

— Кэтрин Эмили Браун, настоящим я предъявляю вам обвинение в обладании наркотиком класса «А», а именно кокаином. Вы отпускаетесь под залог для участия в судебном разбирательстве магистрата и должны вернуться в день, когда вас вызовут.

Я недоуменно смотрю на него. Где же в его обвинении слово «убийство»? Что он имел в виду, говоря «отпускаетесь под залог»? У меня левая щека начинает дергаться, чего никогда раньше не было. Челюсть отвисает, я сознаю, что в своей тоненькой белой пижамке, с дергающимся лицом и угрюмым взглядом, отягощенным страданием, вид у меня такой, будто я просто ничего не поняла. А потому служащий делает еще одну попытку:

— Мисс Браун, я говорю вам о том, что вы свободны и можете идти.

Есть проблема: во что мне одеться. Мое великолепное зеленое платье пропало: его взяли в качестве вещественного доказательства и теперь, похоже, никто не знает, куда оно подевалось, хотя меня и уверяют, что рано или поздно оно объявится, — не то, чтобы это меня беспокоило, зато, по крайней мере, мне вернули мои туфли. Я не хочу уходить в выданной мне полицией пижаме, не хочу выглядеть как совершившая побег преступница, даже если и чувствую себя таковой, однако одежда, которую мне предлагают из отдела потерянных принадлежностей, пахнет отвратительно. В конце концов решаю, что белый наряд все же лучше всего — в сочетании с моими шпильками, поскольку я могу вызвать такси, приходится просить об этом в приемном отделении. Кнопку нажимают, звучит зуммер — и готово, меня выпускают. Я возвращаюсь по другую сторону барьера, на свободную сторону. Толпятся люди, вокруг оживленно, кто–то фотографирует меня. Я вздрагиваю, не от вспышки, а оттого, что там, в углу, постаревший и похудевший, бесконечно печальный, сидит мой муж.

Мир за окнами такси выглядит излишне ярким, излишне занятым, излишне оживленным, чтобы мой разум мог его вместить. Сижу сгорбившись, привалившись к окну, лицом к салону, перемещаюсь вместе с машиной и моим мужем из западного Лондона в северный.

Вид у меня неважнецкий, хотя на первый взгляд это не совсем так. Я всего лишь очередная отпущенная под залог молодая женщина, в белом полицейском облачении и в туфлях на шпильках. Вчера меня арестовали по подозрению в убийстве, однако, хотя в настоящее время я на свободе, я понимаю, что нахожусь в силках, как никогда. Такси вызывает унылое и зловещее чувство, невзирая на свежесть дня, солнечный свет за окошками, на очередное славное майское утро, как сказали бы по радио.