Хороша была Танюша - Яна Жемойтелите Страница 57

Танюшка несколько раз глотнула прямо из бутылки. Теперь она ясно вспомнила тот вечер, когда Петр Андреевич попросил ее перевести статью из какой-то газеты. Ну, мало ли что там кто просил переводить, эта история вроде бы ушла в никуда, никого не посадили за спекуляцию. А Петр Андреевич построил дом, и вот в Лахти еще прикупил… Она не любила думать про деньги, тем более про чужие, но тут вдруг, несмотря на виски, оценила абсолютно трезво, что прокурорской зарплаты никак не хватит на дом в Сонь-наволоке и на домик в Лахти. При этом у него же и старая квартира осталась. Все правильно, дождался, когда рухнет рубль, у него же нюх должен быть на такие дела…

Осмо снова ударил ее по лицу, правда легко и почти не больно. Другой рукой он подтянул штаны. Я хочу, чтобы ты наконец очнулась и поняла, что старый хрыч тебя попросту окрутил. Сегодня ты еще плохо соображаешь, ладно. Я тебя сейчас оставлю, а завтра за тобой вернусь. И мы с тобой отсюда свалим куда подальше, здесь темные дни наступают, депрессия, kaamos – полярная ночь…

Она плохо помнила, как именно он ушел и что еще сказал на прощание. Но когда она точно осталась одна и свет фар, мелькнув в окне на прощание, потух, уступив место кромешной тьме, она потянулась к телефону, который лежал на столе по-прежнему мертвый, и, не думая больше ни о чем, набрала его номер. Ей нужно было только услышать, что он по-прежнему с ней, что он ее любит, и тогда все остальное, что бы там ей еще ни сказали, было бы совсем не важно. Трубка ожила в ее руке, как механическое сердце. Нет, как ее – настоящее, вырванное из груди сердце.

Строгий равнодушный голос произнес, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, вне ее любви и всей жизни. Тогда она потянулась к початой бутылке виски, которую Осмо оставил на столе, – там еще оставалось чуть больше половины. Она почти не ощущала терпкого вкуса, глоток за глотком проскальзывали в ее горло легко, не обжигая гортани. Ей стало очень жарко, как будто она наглоталась пылающих углей, и пламя только разрасталось внутри, как в печке, готовое вырваться наружу. Не выпуская из рук бутылку, она выскользнула на крыльцо, как была, в том самом изумрудно-зеленом платье, даже не сообразив накинуть на плечи плед. Ночной заморозок обжег открытые руки, но ей это понравилось. Ее горячее дыхание вырывалось из груди клубами белого пара, превращаясь в крупицы инея, которые тут же оседали на кружеве, пущенном вдоль выреза платья, на волосах. Она спустилась к самой воде, подернутой тонкой корочкой льда, серебрившейся на черном непроглядном зеркале озера. Ей все еще было жарко. Она залпом допила виски, теперь ей захотелось кричать – громко, чтобы расколоть черное немое зеркало. И она попыталась крикнуть, балансируя на хлипких мостках, вдававшихся в камышовый залив, схваченный изморозью. Бутылка выскользнула у нее из рук, и она зачем-то потянулась за ней, хотя виски оставалось только на донышке. Она устремилась на всплеск, и, не удержав равновесия, рухнула в воду.

Дыхание мгновенно перехватило, сердце так и заплясало в груди, а голову сдавил будто железный обруч, который потянул ее за собой на черное илистое дно. Возле берега было неглубоко, и она могла бы еще уцепиться за мостки, но руки потеряли чувствительность и отказались повиноваться. Сознание еще прояснилось на какие-то секунды, и она успела подумать, что быть мертвым – это же примерно то же, что быть отсутствующим. Мертвый больше не докучает живым, вот и все. Потом перед глазами закрутилось, стрекоча, колесо швейной машинки. Катя шила ей новое платье, и ей только захотелось сказать: не надо, Катя, у меня уже есть новое зеленое платье, очень красивое, да. Мама во дворе колола дрова. Вот еще четыре полешка, доченька, и печку растоплю, холодно нынче в доме, очень без тебя холодно… Дюбель радостно плясал на цепи. Настя? А где же Настя? Зачем же вы с Майкой дырку прожгли в заборе? А это чтобы проверить, может ли дракон сжечь деревню… «Решения XVI съезда партии в жизнь!» – силикатный завод выпустил из трубы белое облако дыма. Мышцы груди сократились, вызвав сначала выдох, а потом вдох, и вместе с последним дыханием в гортань вошла вода. Она закашлялась, тело еще могло сопротивляться, еще дрожало несколько секунд, но потом дыхание становилось все реже, замедлился пульс, и она замерла в черной ледяной воде, как мертвая царевна в своем хрустальном, ледяном гробу.

* * *

Сообщение о ее звонке пришло только у границы, когда возобновилась сотовая связь. Полтора часа он стоял в очереди на таможне – была пятница и, несмотря на поздний час, желающих пересечь границу оказалось с избытком. Он звонил с границы, как и обещал, чтобы сообщить, что все в порядке и что он вернется ближе к утру, но она не ответила – наверное, уже легла спать.

В шесть утра пустой дом был все еще полон ею, следами ее недавнего присутствия – куртка, брошенная на полу в прихожей, флакончик духов возле зеркала, сумка на диване, распахнутая зевом в потолок, как лягушка в своей брачной песне, сбившийся коврик и подушки, в беспорядке разбросанные там-сям, раскрытая книжка на столе, пачка газет в углу, сиротливое кресло-качалка возле холодной печи, плед, до сих пор хранивший контуры ее тела… Постель не была застелена, как будто она спешно бежала из дома только вчера, при этом не забрав ни вещей, ни документов. Он искал ее на веранде, как и в прошлый раз, но нельзя же было провести на воздухе морозную, почти зимнюю ночь. Он звал ее: «Танечка, Таня!», уже охваченный тревогой, потому что не могла же она просто так взять и исчезнуть, раствориться в холодном воздухе близкой зимы. Потом, когда над озером взошло солнце, он заметил золотой зайчик, плясавший недалеко от берега, возле мостков.

Лучик отражался в кулончике, застывшем в ложбинке у нее под шеей. Длинные волосы венчиком расплылись вокруг лица, как водоросли, прихваченные льдом. Алебастрово-бледный лик и голые плечи оставались над водой, а под легкой корочкой льда светилось изумрудно-зеленое платье в золотых прожилках, как чешуя мертвой русалки.

Прежде чем поднять тело из воды, он еще долго смотрел на нее, опасаясь разрушить ее застывшую красоту.

Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал…

2017

Не стукни мне в голову сделать маникюр, ничего бы не случилось, пронесло бы мимо, как случайное облачко. Хотя кто его знает. Если камешек вдруг обрушивает лавину, значит, во-первых, непрочно держалось, а во-вторых, не этот, так другой камешек привел бы к катастрофе. Впрочем, зачем я говорю такие банальности, об этом нам еще сто лет назад на лекциях рассказывали – случайность как выражение необходимости.

А вернуться и дописать эту давно перевернутую страницу было вот именно необходимо. Потому что мне пора расставить жирные точки в рукописи собственной жизни.

В общем, я случайно зашла в этот торговый центр, идти было больше некуда, случайно набрела на эту акцию: маникюр плюс гель-лак за 500 рублей, и – хотя гель-лак потом можно отодрать только кухонным ножом вместе с ногтями, – я все равно уселась в маникюрное кресло в виде выеденного яйца и протянула руки маникюрше. А руки у меня были только что после ремонта, и маникюрша наверняка подумала: как же это она – то есть я – так себя запустила. Что-то такое промелькнуло в ее глазах с белесыми беззащитными ресничками. Она сама, наверное, впопыхах на работу собиралась, не успела накраситься, хотя ей целый день приходится сидеть, как на витрине, в этом торговом центре, возле эскалатора, по которому вверх-вниз бесконечно едут люди, одержимые желанием чем-то заполнить внутреннюю пустоту. Ведь именно за этим ходят в торговый центр. Это я по себе знаю. При этом я сама достаточно плохо отношусь к людям, чтобы думать, будто все они за редким исключением творческие целеполагающие личности – в отличие от меня.