Любовь и другие диссонансы - Ирада Вовненко Страница 58

— Ну, хорошо. Обменяйте мне, пожалуйста, триста евро. Хочу быть уверен, что мне хватит на сигареты, — пошутил я.

Парень попросил мой паспорт и долго заносил данные в компьютер. Наконец вернул мне паспорт и толстую пачку купюр, а потом с сомнением в голосе добавил:

— Извините, вы сказали, что из Польши, но у вас немецкий паспорт. Я думал, поляки никогда не могут стать немцами. Мой дедушка рассказывал, что…

Я, черт побери, догадывался, что мог говорить его дедушка о поляках с немецким паспортом. То же самое наверняка сказал бы и мой. Если бы был жив. Так говорят все дедушки. Но я сомневался, что обменный пункт в московском аэропорту — подходящее место для подобных дискуссий. К тому же паспорт — всего лишь документ. Я невольно вспомнил свои размышления на стремянке в квартире Иоанны. Так вот, у меня не только с Иоанной, но и с немцами скорее договор, а не союз. И я не собирался ни перед кем оправдываться, тем более перед кассиром обменного пункта в аэропорту Шереметьево. И потом, мне страшно хотелось курить. Я сунул пачку банкнот в карман плаща, паспорт в сумку и молча вышел.

Выйдя из терминала, я закурил. Ко мне тут же подошел усатый мужчина со слегка раскосыми глазами и спросил на ломаном английском, не нужно ли мне такси. Я и сам толком не знал, куда собираюсь ехать. Наверное, все-таки в центр. На всякий случай сказал, что хочу на Красную площадь. Мне казалось, что там поблизости должны быть приличные гостиницы. Водитель весело рассмеялся и открыл багажник своей видавшей виды оранжевой «Лады», демонстрируя, что из-за лежащих там двух запасных колес и чемоданчика с инструментами мой чемодан туда не поместится. Потом распахнул передо мной заднюю дверцу. Я уселся на сиденье в обнимку с чемоданом, и он рванул с места так, что взвизгнули покрышки.

Вскоре мы уже ехали по широким проспектам. В такси пахло бензином, луком и водкой. По полу катались, позвякивая, бутылки. Когда водитель закурил, я испугался, что машина взорвется, а он спокойно спросил: «Зачем приехали в Москву?». Я попытался вспомнить русские слова. Все-таки в Кракове я немного позанимался русским, а в самолете выпил, и это должно было мне помочь. Сам не знаю почему, я вдруг начал медленно рассказывать: «Магда Шмидтова, Берлин, девушка Дарья, могла погибнуть, жила с родителями в Москве, хочу найти Дарью, она красивая, молодая, из Берлина, в прошлом году вернулась в Москву…». Водитель вдруг резко свернул к обочине, затормозил и, обернувшись ко мне, начал расспрашивать: «Дарья? Берлин? Мистер из Германии? Из Берлина? Ищешь?» Он говорил так быстро, что я успевал только кивать и повторять: «Да, да, да». Тогда он достал сотовый и принялся с кем-то громко разговаривать. Он был очень взволнован и говорил со странным произношением. Иногда я его вообще не понимал. Он постоянно повторял: «Дашенька, Берлин, господин из Германии…». Потом тронул с места. Не обращая внимания на то, что мы были на автостраде, пересек зеленый газон, разделяющий встречные полосы, и минут через двадцать сумасшедшей гонки мы очутились на узкой улочке, зажатой между огромными домами новостройки. Видимо, водитель часто здесь бывал — хотя дороги в некоторых местах напоминали только что подвергшийся бомбардировке полигон, мы ни разу не угодили в яму. Я плохо понимал, что происходит и почему вместо Красной площади мы приехали сюда. Предполагать, что первый попавшийся московский таксист отвезет меня к той Дарье, что я ищу, казалось абсурдом. Но я не видел причин сопротивляться.

Мы остановились у огромной помойки, обнесенной железной оградой. У ободранной двери подъезда стоял невысокий сутулый человек, одетый в черный костюм, черный галстук и белую рубаху, словно только что с похорон. Таксист вышел из машины, подбежал к нему, перебросился парой слов, вернулся и, открыв мне дверцу, сказал:

— Господин немец, это отец Дашеньки, Алексей Иванович…

Я вышел из такси, волоча за собой чемодан, достал бумажник и сказал:

— Я не немец. Я поляк. Сколько я вам должен?

— Да что вы?! Ничего не надо! Дашенька ведь мне как дочка.

Мужчина в черном костюме взял мой чемодан. Мы зашли в подъезд, где воняло гнилыми картофельными очистками, табаком и вареной капустой. Лестница, ведущая на первый этаж, была устлана покрытыми цементной пылью досками. Мы сели в лифт и поднялись на четвертый этаж. У открытой двери квартиры стояла женщина в толстом сером шерстяном свитере и длинной широкой черной юбке. Из-под черного платка выбивались пряди седых волос. Подойдя ближе и разглядев ее лицо, я заметил, что она, вероятно, немногим старше меня. Она протянула мне руку, которую я поцеловал. Она расплакалась. Мы прошли через заставленный рухлядью коридор и вошли в комнату. Посредине стоял огромный стол, накрытый белой скатертью. На нем несколько бутылок водки, тарелки, стаканы и рюмки, а еще ваза с цветами и фотография молодой девушки в рамке. Рядом с фотографией в золотом подсвечнике горела свеча. На диване у окна лежала огромная овчарка в наморднике. Мужчина в черном костюме взял меня за руку и подвел к стулу, на котором лежала вышитая подушка. Когда я сел, женщина в черном платке закурила, взяла рюмку водки, выпила и сказала:

— Я думаю, Дашенька любила только вас…

Передо мной разыгрывался какой-то сюрреалистический спектакль. И я принимал в нем участие. Я не осмеливался сообщить режиссеру о том, что я из другой труппы, так как спектакль уже начался, и я не мог сойти со сцены. Не замечая моего смущения, женщина вела свою роль так, будто выучила ее очень давно и сегодня случилась долгожданная премьера.

— Дашенька уехала в Берлин. Окончила институт и сбежала из Москвы. Отсюда бегут все кто может, этот город — сущий ад. Она не хотела быть для нас обузой. Была очень честолюбива. И упряма, вся в отца. Сначала устроилась горничной к богатым людям, потом освоила компьютер и стала работать в какой-то фирме. А потом познакомилась с вами. Она была так счастлива. Только о вас и писала. Молилась на вас как на икону… Она вернулась в Москву в мае прошлого года. На День победы. Не надо было ей возвращаться. Зачем? Парад и по телевизору можно посмотреть. А парень ее того не стоил. Молокосос, красивый, но глупый. Не хотел учиться, работать тоже не хотел, все на гитаре играл, песни ей пел, цветы дарил, шоколадом кормил, гладил по голове, за коленки хватал, всё чего-то обещал. Вскружил голову. Она уехала в Берлин уже влюбившись в него. Потом у него были другие женщины. Об этом судачили у нас во дворе. Но мы с Алексеем Дашеньке о том не писали — вдруг неправда. Может, люди просто завидовали ее счастью. Молодой мужчина может выпустить пар, пока любимая далеко. Но это была правда…

Женщина замолчала. Мужчина в черном костюме погладил ее по плечу. Она смахнула слезу и продолжила:

— Раз пришла к нам украинка. Беременная. Сказала, ребенок от него и они женятся. А написать Дашеньке он не решается и просит об этом нас. Мы не стали. Мало ли, может, аферистка какая, ведь украинки, знаете, все распутницы и врут как по нотам. Но, видно, кто-то ей все же сообщил, потому что Дашенька о нем больше не спрашивала. А сюда приехала на несколько дней. Хотела ему сказать, чтобы он ее не ждал, что вас она любит. В лицо сказать, чтобы все стало ясно. И сказала. А потом всю ночь проплакала. И я плакала вместе с ней. Мать должна плакать вместе со своей дочерью, когда у той уходит любовь. А он захотел встретиться с ней в последний раз. В России так положено. Мы с Алексеем на дачу уехали восьмого мая. Наш народный праздник приближался, было тепло, солнце пригревало. Мы уехали, чтобы молодые могли поговорить. И поцеловаться. И ребенка зачать, если захотят. Он должен был приехать к ней на мотоцикле. Это она ему на мотоцикл заработала, горничной, в Берлине. И он должен был впервые на нем приехать. Мы там, на даче, нервничали. Алексей не мог даже мангал разжечь, так руки тряслись. А мне и естьто не хотелось. Мы все кота гоняли, он ждал шашлыков и мяукал как сумасшедший. Дашенька нам ни разу не позвонила, и на следующий день мы вернулись в Москву. Алексей хотел еще ночью ехать, но я настояла дождаться утра. Дома ее не было, и телефон не отвечал. В комнате на столе лежали белые розы. Даша такие любила. А на ее кровати — альбомы с фотографиями и несколько листков бумаги. Дашенька своему парню все стихи писала. Алексей на работу не пошел, все ходил по квартире, как зверь в клетке, и в окно выглядывал. Потом, ближе к вечеру, в дверь позвонили, и мы оба побежали открывать…