Чаша любви - Татьяна Ковалева Страница 58

— Э-э, милая! Да ты вся горишь… — говорит тигрица. — Будь я проклят, что согласился на эту авантюру!

Кто-то поднимает меня и кладет на листья. Потом наваливает листья сверху.

Теперь это голос Саши:

— Полежи немного. Постарайся заснуть. Сон лечит. А ты простыла, наверное.

— Я посплю, — голос у меня совсем тихий. — Я поправлюсь быстро. Только ты не уходи.

— Я не уйду, — отвечает Саша, но сам куда-то уходит.

Слышу, как удаляются его шаги.

— Свет! Откуда свет?

— Нет света! — фыркает тигрица и ворошит листья лапой.

Но свет слепит меня.

— А дождь еще идет?

— Как из ведра, милая.

— Ты здесь, Саша?

— Я не один.

— А с кем ты? — приподнимаюсь на локтях. — Я не вижу в темноте.

— Это Гита. Неужели ты не узнала? С нами лампа. Смотри, как светло.

— Да, теперь вижу. Ты ездил в город?

— В какой город? — Саша сыпет зачем-то на меня сухую листву.

— За Гитой.

— Она ведь живет в деревне. Ты забыла?

— А листья откуда? — по-моему, все, что я говорю, логично; я ведь отлично помню, сколько по осени бывает в городских парках листвы.

— Листья? Из расщелины. Там много. Ветром намело. Представляешь, меня чуть не укусила змея. Еле успел руку отдернуть. Прав, видно, был тот старик, Отец, — бездна ходит за мной.

Я гляжу на Сашу. Гиты почему-то не вижу. А за спиной Саши вижу бездну — глубоко-черную, страшную, завораживающую. В глубине бездны — зрачок. Он холодно смотрит на Сашу. Прямо в спину ему. А может, это змея, которая уползает.

— А где Гита?

— Она ушла. Посмотрела на тебя, ничего не сказала и ушла. Я заметил, она вообще неразговорчивая девочка. Но если Гита уходит, я уверен, она знает, зачем.

Листья все сыпятся на меня, укрывают. Шелестят. Или это лепестки цветов? Сегодня праздник. Или он был вчера? Где я? Только что на мне были сухие пахучие листья, и вдруг я нащупываю одеяло.

Необычные метаморфозы. Волшебный сон.

Тот старик, которого все зовут Отцом, вижу, приближается ко мне. Глаза его смотрят на меня, но как будто не видят. Взор старца словно проходит сквозь меня. Рука его — холодная, сухая, дрожащая — легонько ложится мне на лоб.

И вдруг все страхи меня отпускают. Мне было жарко, я сбрасывала с себя одеяло, но сейчас я перестаю метаться. Мне было холодно, я стучала зубами. Но теперь и озноб прекращается. Я вижу себя грудным ребенком в кроватке. Я вся в розовом, я накрыта атласным одеяльцем; на погремушках фиксируется мой любопытный взгляд. Какой-то мужчина подходит к кроватке и склоняется надо мной, кладет прохладную руку мне на лоб. Я знаю, это мой отец; я вижу, что похожа на него. Я люблю его, люблю каждой клеточкой своего организма. И иначе не может быть, ибо я — есть он. Хочу сказать отцу об этом и, не откладывая в долгий ящик, говорю:

— Агу!

Он меня понимает. Он берет меня из кроватки, держит минутку перед собой на широких ладонях, счастливо смеется, а потом поднимает под небеса… под небеса… под небеса? Или у нас потолки расписаны облаками? Или он под купол меня поднимает? В свой дом…

Я пристально вглядываюсь в старинные фрески. Я хочу рассмотреть и получше запомнить лицо отца. Навсегда запомнить. Сколько лет этим фрескам? Сахиб говорит, он еще был мальчиком, а фрески уже были старыми. Морщинистое смуглое лицо; глаза — как бы невидящие и в то же время объемлющие весь мир. И меня — песчинку. Глиняная чаша в руках.

«Что это?» — думаю я и, как загипнотизированная, поднимаюсь на локтях, тянусь пересохшими воспаленными губами к краю чашки.

— Что это? — спрашивает кто-то очень близкий мне.

— Священный напиток сома…

Я медленно пью эту жидкость, пахнущую неведомыми мне растениями.

А кто-то читает надо мной:

— Оденет то, что обнажено, излечит то, что изранено, научит слепца как прозреть, хромого — как ходить, бедняка — как стать богатым…

Я чувствую, как силы возвращаются ко мне. Я чувствую, что по секундам расту. Мой необузданный рост не пугает меня, напротив, веселит. Тело мое занимает уже полмира, а в голове моей умещается космос.

О, какое это наслаждение! Тайна мироздания у меня на ладони. Вот она! На линии жизни маленькая куколка лежит, покрытая одеяльцем. Приглядываюсь. Это же я! А у той куколки на ладони, гляжу, еще куколка. И у той — тоже… Я — это пространство, занятое мной, прожитое мной и мною же промысленное. Я — это время, которое множит пространство до бесконечности. Мириады моих ликов выстраиваются во времени, а потом искривляются в великой космической линзе и сходятся в одном луче, рисующем коротенькое слово — любовь. Это мои слова? Это не мои слова. Это — великие слова.

— Саша! Где ты? — тяну руки. — Иди ко мне…

— Иди к ней! — велит чей-то незнакомый глуховатый голос. — Она выпила священный напиток. И теперь хочет любви. Она не поправится, если не найдет любви…

Я догадываюсь, чей это голос.

Вот этот змей, что разлегся на древе. Голос может принадлежать ему. У него холодные и очень мудрые глаза. Вот он свешивается с ветви, и я замечаю в пасти у него плод. Змей предлагает его мне. Я знаю, что плод запретный, но любопытство сильнее меня. Я вкушаю от этого плода и не в восторге от него: он горький.

Змей смеется:

— Мудрость бывает горька.

И тут я замечаю, что обнажена, — я совершенно обнаженная лежу в какой-то пещере.

— Где моя одежда?

— Сушится! — отвечает змей. — Ибо ты промокла. Сегодня над райским садом прошел дождь. В кои-то веки!

И он уползает. А я просыпаюсь…

Удивительно, я, и правда, лежу в пещере. Лежу на одеялах и прикрытая одеялами. На каменном выступе — старая керосиновая лампа.

Рядом со мной сидит Саша, гладит мне руку.

— Что это было? — спрашиваю я.

— Ты заболела.

— Но я чувствую себя совершенно здоровой.

Саша кивает:

— Это старик дал тебе что-то выпить. Гита ходила за ним.

— А где они теперь? — оглядываюсь я.

— Ушли, — пожимает плечами Саша. — Сказали, что когда ты проснешься, — захочешь любви.

— Так и сказали? — удивляюсь я.

— Именно так.

— А чего же ты сидишь?

И я притягиваю Сашу к себе. Не знаю, чем меня опоили, но я сама не своя, я не просто хочу любви — я ее жажду, не нахожу себе места. Я, кажется, умираю без любви. Я свихнусь сейчас без нее! Без него.

Я откидываю одеяло и тут замечаю, что обнажена.