Дыхание судьбы - Тереза Ревэй Страница 59

Ливию не оставлял образ тигра. Такие выразительные произведения были редкостью и походили на музыку, которая еще долго звучит в душе после прослушивания.

Ей хотелось бы рассмотреть эту вазу вблизи, чтобы в деталях изучить технику исполнения. Гравер наверняка создал и другие замечательные произведения. Как его имя? Откуда он родом? Она удивлялась этому внезапно возникшему любопытству, поскольку давно уже не испытывала ни к чему интереса.

Со времени своего приезда в Мец ее просто несло течение жизни, а она ни на что не реагировала и даже не размышляла. В этом степенном и тихом городе, мягком по характеру, дни угасали в ночах, ночи растворялись в днях. В нескончаемой череде отсчитываемых часов ей порой казалось, что она ничего не запоминает, и лишь некоторые моменты оседали в ее памяти: взрывы смеха сына, когда она щекотала его; сладкий аромат его волос, нежность кожи на сгибах локтей; гладкое лицо Франсуа и спокойная радость, озарявшая его взгляд, когда он смотрел на нее; прикосновение его прохладных рук к ее груди, ласкающих губ на бедрах, полнота ощущений, когда они любили друг друга. Иногда она задавалась вопросом, как один человек может так самозабвенно любить другого, не опасаясь при этом потерять себя.

Она также вспоминала с тенью грусти мелодию серо-голубых облаков, обнимавших непокорную лагуну, золотую и розовую краску на фасаде дворца своего дедушки за театром Ла Фениче, живую венецианскую речь, поднимавшуюся над улочками и отдававшуюся эхом в крытых проходах. И особенно ярко она вспоминала о страсти, кипевшей в печах ее мастерских, о страсти, которая когда-то текла в ее венах.

Эти ощущения проникли глубоко в ее нутро. Что осталось в ней от встревоженной беременной женщины, сошедшей однажды на платформу вокзала Меца? Она превратилась в супругу, мать семейства, бледное подобие Ливии Гранди, управлявшей семейным делом во время болезни дедушки. У Нажелей она не выполняла никакой роли, не несла никакой ответственности. Она подчинялась хозяйке дома, зная, что никто не смеет нарушать порядок, установленный золовкой. Та никогда ее ни о чем не просила, и Ливия не осмеливалась взять инициативу в свои руки, боясь, что Элизе это не понравится. Со временем она осознала, что золовка обладала даром подчинять волю других людей, не произнося ни слова. Позы ее тела, выражения лица, силы взгляда было достаточно для того, чтобы окружающие делали, что ей было нужно. У Ливии не было других обязанностей, кроме как воспитывать своего сына.

Можно ли до такой степени стать чужой самой себе? Видимо, существовали в жизни такие перекрестки, на которых приходилось выбирать всего одну дорогу, отказываясь от всех остальных. Ливия раздраженно тряхнула головой, чтобы прогнать мрачные мысли. Нет, она была еще слишком молода, чтобы признать, что жизнь представляет собой всего лишь череду самоотречений.

«Как же мне скучно! — подумала она, поднимая лицо к небу. Несколько хлопьев снега, летавших в кристально чистом воздухе, опустились на ее ресницы. — Смертельно скучно…»

И шерстяной шарф с вкраплениями льда оцарапал ее потрескавшиеся губы.

Час спустя Ливия стояла у дверей в мастерскую Нажеля в Монтиньи-ле-Мец. Сунув руки в карманы, она нервно кусала губы. Это был не первый ее визит; после их свадьбы она приняла предложение Франсуа посетить мастерскую, но прийти сюда одной, без предупреждения, да еще в таком виде, было верхом легкомыслия.

На такие действия ее подвигла ярость хрустального тигра. Она не хотела думать о последствиях своего поступка. Ей нужно было действовать немедленно, здесь и сейчас… Она решительно толкнула дверь.

Холодный свет проникал с северной стороны через огромное окно, освещая просторную мастерскую, которая напоминала гудящий улей. Макетисты и художники работали, склонившись над высокими столами, часть из них стояла полукругом вокруг гигантского эскиза, на котором была изображена сцена крещения Христа Иоанном.

Она знала, что работы хватало всем. Накануне Франсуа рассказывал, что нанял еще одного художника и двух резчиков. До войны в мастерской трудилось более сотни рабочих, сейчас их было вдвое меньше, а заказы все прибывали.

«К счастью, разрушений не так много, как после Первой мировой войны, но мы снова будем участвовать в восстановлении нашего достояния», — важно заявила Элиза. Во многих церквях демонтаж старинных витражей также обнаружил необходимость значительной реставрации. Одним из первых крупных объектов был собор Меца. Во время военного конфликта большинство его витражей было перенесено в укрытие, но сильный град, случившийся уже после войны, значительно их повредил. Жители города были потрясены, усмотрев в этом Божью несправедливость.

Медленным движением Ливия размотала шарф, закрывавший ее лицо. От возбуждения по спине пробежали мурашки, сердце забилось сильнее.

Искусство создания витражей отличалось от того, что делали в мастерской Гранди в Мурано, как по технике исполнения, так и по духу. Она была удивлена, услышав, как Франсуа рассказывает о стабильном заказе из Канады на изготовление пяти тысяч медальонов и двадцати пяти «Положений во гроб», а при посещении складов не смогла удержаться от смеха при виде множества изображений святой Бернадетты, соперничающих по количеству со святыми Антониями.

В прошлом веке Нажели поставили более десяти тысяч витражей для ресторанов, теплоходов, холлов зданий, их продукция продавалась большими партиями по конкурентоспособным ценам. Даже если такой промышленный масштаб делал работу несколько бездушной, молодая венецианка все же ощущала некоторое родство с резчиками, когда наблюдала, как они держат вертикально свой алмаз и чертят на стекле глубокие четкие линии, слушая становящийся все громче свист резца, по мере того как стекло поддавалось.

А еще были цвета. Изобретательность и талант этих мастеров раскрывались в умении найти гармонию их творений со светом. Один и тот же витраж создавал разное настроение в зависимости от времени дня или цвета неба, и достаточно было одного облачка, чтобы взору открылся совершенно другой мир. Франсуа рассказал, что свет, падающий с северной стороны, холодный и сдержанный, делает ярче синие оттенки, тогда как на оконном витраже, выходящем на юг, подчеркиваются красные и желтые тона. Созидая свет, они получали власть над пространством, и когда Франсуа показал ей, с какой тщательностью подбираются оттенки, чтобы добиться гармонии, она вдруг вспомнила о стекле чиароскуро, которое тоже представляло мир каждый раз в новых красках.

«У нас тоже есть творческие личности», — любил повторять Франсуа. Некоторые из них на десятую часть нарисовали макет, затем участвовали в создании эскиза, выполняемого в натуральную величину. Кое-кто знал, что самая лучшая часть листового стекла — это его середина, и хотели работать только с ней. И наконец, третьи отказывались злоупотреблять техникой гризайля [63], когда стекло покрывалось смесью оксида металла с канифолью.

«Это настоящие герои, — весело рассказывал Франсуа. — Они иногда осложняют мне жизнь, но когда вижу завершенное произведение, испытываю восхищение».