Нарциссы для Анны - Звева Казати Модиньяни Страница 6

Аузония приоткрыла дверь гостиной, оторвав Анну от одной из ее самых любимых игрушек.

— Анна, девочка моя, — позвала она вполголоса. — Уже целый час ты сидишь тут одна. Тебе приготовить чего-нибудь?

Анна подняла голову, и копна ее волос, черных и волнистых, засияла в свете, который пропускался снаружи.

— Делай как знаешь, — ответила она, не двигаясь.

Одним прикосновением к кнопке электронного выключателя погасила свою великолепную игрушку. В то время как Аузония зажигала бронзовую лампу Тиффани с прозрачным, как паутина, абажуром — подарок друзей-американцев, — бархатный занавес наглухо закрыл стеклянную стену.

Выходя из гостиной, Анна с нежностью взглянула на портрет женщины в кружевном чепце.

— Точно как Мария, — заметила няня.

— Точно как Мария, — повторила Анна.

Анна прошла голубой коридор до дальней двери и едва успела коснуться ее, как створки медленно раскрылись и зазвучал орган. Анну охватило волнение, когда она оказалась в молельне отца с потертой ореховой скамеечкой для коленопреклонений и простым деревянным распятием на белой стене.

— Пришел синьор, что выступает в теленовостях, — сообщила Аузония, заглянув часом позже в ее кабинет. Няня знала, что человек этот был президентом совета и что теперь он министр. Она прекрасно знала, как его зовут, но, испытывая к нему неприязнь, она называла гостя не иначе, как «тот синьор, который выступает в теленовостях».

— Пусть войдет, — ответила Анна, которая, хотя и ожидала его прихода, но все же не думала, что это случится так скоро. Она выглядела уставшей, а ее прекрасные глаза напоминали морскую гладь после бури. — Пригласи его, — повторила она. — И принеси нам что-нибудь поесть. Я умираю от голода.

Последняя их встреча произошла в канун Рождества. Отец, несмотря на свои восемьдесят лет, был в отличной форме. А ведь с того дня не прошло и двух недель. Накануне той встречи министр прислал ей рождественский подарок от себя и от «друзей»: настольные часы девятнадцатого века, отделанные золотом и эмалью, выставлявшиеся на последнем аукционе «Сотби». Это был искусный ход, который льстил дочери и гарантировал ему признательность отца, благоволившего ко всякому, кто потакал Анне.

Чезаре Больдрани и министр заговорили о делах в ее присутствии. Уловив вопросительный взгляд гостя, отец сказал, как отрезал: «Привыкайте, дорогой. Когда я уйду, Анна будет единственной вашей собеседницей. Только она».

Разговор касался инвестиций, банковского кредита, тарифных ставок и международных отношений, которые могли на все это повлиять; конечно же, затронули цены на нефть, от чего зависела стабильность правительства. Чезаре говорил, как всегда, по существу, а министр — уклончиво, как искусный политик. «Я был уверен, что мы можем рассчитывать на вас, синьор Больдрани, и на вас, синьора Анна», — признательно складывая руки на груди, несколько раз повторил он. Анна была польщена этим обращением к себе, которое официально вовлекало ее в отцовские дела, но в глазах старика мелькнула ирония. «И все-таки до конца года я представлю вам счет», — сказал он, обращаясь к министру. «До конца года?..» — переспросил тот, и эта реплика старика заметно поубавила его энтузиазм.

На этом встреча завершилась, и Чезаре Больдрани остался один, сидя в обитом бархатом кресле рядом с камином. «Жизнь, даже их собственные ошибки, — задумчиво произнес он, — ничему не научат этих людей. А еще удивляются, что страна не выходит из кризиса. Слишком много легкомыслия, слишком много неоплаченных векселей…» Его самого всегда отличали точность и обязательность, и в этом был один из секретов успеха Чезаре Больдрани.

Привычным жестом он достал из жилетного кармана старинные с эмалевым циферблатом часы, на серебряной крышке которых была изящная гравировка Фортуны — богини Судьбы. Он нажал на кнопку — крышка часов приоткрылась, вызванивая мелодию «Турецкого марша». Чезаре взглянул на надпись: Женева. 1880. Эти старинные часы служили напоминанием о том первом счете, который он оплатил в своей жизни, когда ему едва исполнилось пятнадцать.

Проникая сквозь глухие жалюзи, свет занимающегося дня слегка развеял темноту большой кухни. В этом неверном свете Чезаре видел, как мать вышла из соседней комнаты, где спали младшие дети: восьмилетний Аугусто, четырехлетний Анаклет и малышка Серафина, которой недавно исполнился год. Он неподвижно лежал на своем жестком матрасе под грубым выцветшим одеялом и с затаенной нежностью смотрел на мать.

Лицо ее еще хранило следы короткого ночного сна, а руки уже хлопотливо принялись за работу. Как и все бедные женщины в округе, Эльвира Коломбо, вдова Больдрани, носила простую бумажную юбку, собранную на талии, и ситцевую кофту с засученными рукавами на худых, но крепких руках. Неуклюжие башмаки на деревянной подошве и заштопанные черные чулки довершали этот небогатый наряд. Только мягкие, тщательно расчесанные каштановые волосы, собранные на затылке в пучок, говорили о том, что она не совсем еще махнула на себя рукой.

— Мам, — позвал Чезаре.

— Что? — вполголоса откликнулась она. — Не буди сестру. Пусть еще немного поспит.

Четырнадцатилетняя Джузеппина спала на таком же, как у него, простом ложе: деревянные козлы с двумя досками, на которых лежал такой же матрас, набитый сухими кукурузными листьями — постель бедняков. Нежное, тонкое лицо ее хранило во сне мечтательное выражение.

— Мам, — прошептал Чезаре, — тебе помочь?

Он шевельнулся — сухие листья под ним зашуршали.

— Поспи еще немного, — сказала Эльвира, жалея сына, которому в пятнадцать лет приходилось каждый день в половине шестого пускаться в путь и шагать восемь километров, чтобы до семи поспеть на фабрику.

— Я уже выспался.

Чезаре отбросил в сторону грубое одеяло, уселся, свесив босые ноги на земляной пол. Он был худощав, но хорошо сложен и развит для своего возраста, а решительное выражение голубых, как у всех Больдрани, глубоко посаженных глаз делало его старше своих лет. Подойдя к окну, он раздвинул жалюзи и выглянул на улицу. Все было, как обычно, — приземистые скромные дома, поля за дорогой, проходившей мимо их обветшавшего барака, в котором ютилось несколько семей, — но каждое утро он окидывал окрестности таким пытливым взглядом, точно ждал от них какой-то волшебной перемены.

— Не открывай, — сказала ему мать, видя, что он собирается приподнять жалюзи.

Она хлопотала у очага, укладывая сухие ветки, которые приготовила с вечера. Затем чиркнула спичкой и поднесла ее к клочку бумаги, подсунутому снизу. Пламя вспыхнуло и начало жадно пожирать хворост в очаге; весело затрещали тонкие веточки, воспламеняя более толстые сучья, пока высокие языки пламени не начали лизать медный котелок для поленты, висящий на черной от сажи цепи [1].