Прежде чем мы стали чужими - Рене Карлино Страница 6

– А там некуда. У родителей домик крошечный, а у меня еще три младших сестры и брат. И все они там живут.

Она спрыгнула со стола и прошла на другую сторону комнаты, где начала рассматривать то, что я успел распаковать.

– Оп-па! – вытащила она запись «Грейс» Джеффа Бакли. – Вот из-за него я, можно сказать, практически сюда и поступила.

– Он гений, – согласился я. – Ты была на его выступлениях?

– Нет, хотя я бы умерла ради этого. Кажется, он сейчас живет в Мемфисе. Я приехала сюда, в Нью-Йорк, из самой Аризоны и первые месяца три все пыталась отыскать его тут, в Ист-Виллидж. Я его фанатка. Но кто-то сказал мне, что он давно уехал из Нью-Йорка. Я каждый день слушаю его «Грейс». Это моя музыкальная библия. Мне нравится представлять, что он назвал этот альбом в честь меня. – Она хихикнула. – А знаешь что? Ты как будто бы на него похож.

– Да ладно?

– Точно. Волосы у тебя лучше, но у вас обоих глаза такие темные, глубоко посаженные. И вы оба выпячиваете вперед небритую челюсть.

Ощущая легкую неловкость, я потер рукой подбородок – мне надо побриться.

– Не, мне как раз нравится. Тебе идет. И сложение у тебя такое же легкое, хотя ты, наверно, немного выше, чем он. Какой у тебя рост?

– Метр восемьдесят пять.

Она кивнула:

– Ну да, я думаю, он будет пониже.

Я плюхнулся на кровать, откинулся к стенке, закинув руки за голову, и с интересом наблюдал за ней. Она взяла в руки Антологию Битников.

– О! Ну мы с тобой точно родственные души! Скажи, что я и Воннегута тут найду, правда?

– Ты совершенно точно найдешь тут Воннегута. Дай мне вон тот диск, я поставлю, – сказал я, указывая на «Десять» «Пеарл Джэм» [2].

– Я уже должна идти заниматься, но поставь быстренько «Избавление», а? Она моя самая любимая в этом альбоме.

– Договорились, но тогда я тебя сфотографирую.

– Ладно, – пожала она плечами. – Что я должна делать?

– Ничего. Или все, что тебе хочется.

Я сунул диск в проигрыватель, схватил камеру и начал щелкать. Она закружилась по комнате в такт музыке, прищелкивая пальцами и подпевая.

В какой-то момент она остановилась и уставилась прямо в камеру.

– Я выгляжу как идиотка?

– Нет, – ответил я, не переставая снимать. – Ты выглядишь прекрасно.

Она неуверенно улыбнулась и внезапно резко опустилась на пол, растянувшись на деревянных досках во всю длину своего маленького тела, как ребенок. Вытянув руки, она извлекла откуда-то пуговицу. Я делал снимок за снимком.

– Кто-то пуговку посеял, – пропела она.

Она смотрела на меня с пола, прямо в камеру, и щурилась, блестя своими зелеными глазами. Я снова и снова жал на спуск.

Она поднялась и протянула мне руку с пуговицей:

– Это тебе.

Замолчала на секунду, посмотрела на потолок…

– Как я люблю эту песню. Я чувствую вдохновение. Спасибо, Мэтт. Мне надо бежать. Я очень рада, что мы познакомились. Давай еще как-нибудь встретимся?

– Конечно, мы будем видеться.

– Будет довольно сложно этого не делать. Я живу в соседней комнате, помнишь?

Она выскользнула за дверь, а минутой позже, как раз, когда Эдди Веддер [3] допевал последние строчки, я услышал из-за тонкой общежитской стены звуки виолончели. Она играла «Избавление». Я перетащил кровать через всю комнату, так, чтобы она стояла возле нашей общей с Грейс стены.

Я заснул поздно ночью под звуки ее виолончели.

В мое первое утро в Стариковском приюте я съел размокший батончик из овсяных хлопьев и долго переставлял все три предмета мебели по крошечному пространству, которое будет моим домом на следующий год. В процессе я обнаружил желтый листочек, приклеенный ко дну одного из ящиков стола, который я привез из дому. Там почерком моей мамы было написано: Не забудь позвонить маме. Она не давала мне об этом забыть, но мне это нравилось.

На первом этаже я нашел телефон-автомат. Возле него сидела девушка в спортивном костюме и темных очках. Она прижимала телефонную трубку к уху.

– Бобби, я жить без тебя не могу, – плакала она, вытирая слезы, текущие по щекам. Всхлипнув, она показала мне на коробку салфеток: – Эй? Можешь передать мне эту штуку?

Я взял коробку со стола, стоящего рядом с продавленной кушеткой, пропахшей дешевым куревом, и протянул ей.

– Ты еще долго?

– Серьезно, что ли? – она сдвинула очки на кончик носа и поглядела на меня поверх них.

– Мне надо позвонить маме.

Господи, я выгляжу как идиот. Еще больший, чем она.

– Бобби, мне надо идти, тут какой-то придурок должен позвонить маме. Перезвоню минут через пятнадцать, ладно? Ну да, парень, – она оглядела меня сверху донизу. – На нем футболка с роботом. Да, загорелый… Тощий.

Я развел руками, как бы говоря: В чем проблема?

– Ладно, Бобби, я тебя лублю… Нет, ты первый вешай… Нет, ты…

– Давай уже, – прошептал я.

Она встала и дала мне трубку:

– В твоем распоряжении.

– Спасибо, – ответил я. Она закатила глаза. – Лублю, – передразнил я ее, пока она уходила по коридору.

Я сунул в телефон карточку и набрал мамин номер.

– Алло?

– Привет, мам.

– Матиас, как ты там, милый?

– Хорошо. Вот как раз заселился.

– Ты папе звонил?

Я зажмурился. Я перевелся в Нью-Йоркский университет исключительно для того, чтобы между мной и моим разочарованным во мне отцом оказалась вся страна. Даже несмотря на все мои университетские призы за лучшие фотографии, он считал, что будущего в этом нет.

– Нет, пока только тебе.

– Мне везет, – серьезно заявила она. – Как общежитие? Ты уже видел фотолабораторию?

Мама единственная, кто поддерживал меня. Ей нравилось быть сюжетом моих фотографий. Когда я был маленьким, она отдала мне старый фотоаппарат своего отца, с чего и началось мое увлечение. В десять лет я снимал все и всех, кого только мог.

– Общага нормальная, лаба отличная.

– Ты с кем-нибудь уже познакомился?

– С девушкой. Ее зовут Грейс.