Смена - Светлана Павлова Страница 6

Видимо, сделать випассану в лагере для нее было шансом, как это модно говорить, закрыть гештальт. Модно вообще много чего говорить: уметь в медитацию, быть не в ресурсе, услышать себя, чтобы откликалось, гиперкомпенсировать. Люська этими словечками оперировала мастерски – тому ее научили сотни марафонов, где дышат маткой, выпускают негатив и впускают в себя внутреннюю богиню (кажется, в таком порядке). В мире цифрового буддизма, астрологии, натальных карт и прочей эзотерики она была своей, а потому довольно легко убедила директрису Кубышку на эксперимент. Воспиталка Гильза, правда, выразила сомнения: отрекомендовавшись человеком предметным, с тремя высшими образованиями и бесчисленными курсами повышения квалификации («у меня 62 диплома!»), она долго изводила нас вопросами о преследуемых целях мероприятия. В итоге осторожно согласилась. Сказала: давайте попробуем, только без глупостей. Сама-то небось подумала: «Господи помилуй, неужели полдня хоть поживем как люди? Молодцы, девчонки, молодцы».

Детям все было объявлено на дискотеке. Так и сказали: завтра практикуем випассану – особую практику молчания – с утра и до обеда. Охотников фрондировать Люсину идею не нашлось – видимо, сделала свое награда в виде просмотра «Евротура» илишнего часа купания. Пока Люська все это восторженно рассказывала в микрофон, я смотрела на нее и все пыталась заново ее полюбить. Это было непросто. Зато было так просто в первый раз.

Ладно, Люську в свое время я тоже сталкерила. Куда более обстоятельно, чем Антона: где-то полгода или около того. Так мне понравилось ее нежное ФИО среди записавшихся на день открытых дверей. Рядом со мной примостилось вынужденно, ввиду алфавитного порядка. Людмила Львовна Лаврецкая. Эл-эл-эл. Отмотала стену «ВКонтакте» до самого донышка. Все прознала про музыку для себя и музыку для окружающих. И нелепый гэтсбинг: «Ребята, есть билет в кино сегодня, кто со мной?», а перед этим – хромые стишочки о мальчике и черно-белый портрет с декольте, вырез до прорези. Когда крыша моя совсем уехала на почве невроза от поступления и экстернатского одиночества, я Люсины фотографии стала сохранять в отдельную папочку. Так через три месяца воздыханий в метавселенной мои чувства к Людмиле стали весить под три гигабайта. А еще через три я снова увидела ее фамилию аккурат над своей, уже в списках поступивших. У нас даже было одинаковое количество баллов – 287. Только Люся уступила мне в литературе, а я ей в английском.

По невероятному совпадению, какие бывают разве что в дурацких киносценариях, нас заселили в одно общежитие. Только вот комнаты достались разные. Это не особо влияло: Люся без конца бегала в нашу 403-ю, выглядевшую на фоне ее серпентария в 515-й прямо-таки эдемом. Сначала робко стучалась и аккуратно спрашивала, можно ли войти. Потом – почти и не выходила. Так мы приклеились друг к другу. Насмерть, страшным кармическим клеем. Пили кофе из автомата, чью мерзость не могли смягчить ни сахар, ни молоко, тратили стипендию на «Жан-Жак» идешевенькие черные кофточки из H&M. Давали друг другу списывать, щедро и без зазнайства: я – аудирование, которое у Люськи неважно шло, она мне – грамматику (убереги господи от использования партисип пассе, сколько лет прошло, а все никак не запомню). Мы хихикали над мажорками в лабутенах, говорили на тарабарщине, называли все уменьшительно-ласкательными («выпить кофечко», «сходить в гостички», «поставь скобочку»). Мы были как два куска пазла, как розетка и штепсель, как ключ и скважина, как болячка и пластырь, как «Абрау-Дюрсо» иболезная голова.

Однажды морозным вечером в длиннющей очереди в Большой театр, куда бегали смотреть балет – то есть не балет, конечно, а сверкающее тело огромной люстры и кусочек спектакля, доступный нищим с проходками за 150 рублей,– мы поклялись друг другу, что у нас все будет по-другому. То есть не так, как у наших родителей. Ни блеклого брака, ни чувств по принуждению, ни кабалы, ни пульта от телика в замызганном пакете. Наивные, злые, высокомерные козявки, мы вправду верили, что сможем сломать устоявшийся за века ход вещей. Но ход не ломался.

Проблема нашей личной жизни заключалась в некоторых неразрешимых противоречиях. Так, например, у Люськи было чайлдфри головного мозга, необузданное желание сидеть на десяти стульях (читай: флиртовать со всеми подряд) и при этом хорошо выйти замуж, чтобы главной заботой жизни стали фамильные вышивки на сатиновом постельном белье и поступление дочери в балетную академию Агриппины Яковлевны Вагановой. Мне же хотелось совсем другого – грязного хиппи без аккаунта в соцсети, который бы вез меня на мопеде в закат, а я бы обнимала его одной рукой, второй держала бы бокал портвейна и визжала от распирающей эйфории. По иронии судьбы в отношениях я всегда была с людьми иного толка – душными майонезниками, один другого майонезнее. Эти попытки цепляться за лоснящихся благополучием людей я объясняю проделками генетической памяти и страхом уходящей далеко в глубь женской линии традиции связать жизнь с нищим алкоголиком, как это сделали все, кроме мамы,– сестра, тетя, бабушка, пра-, прапра-и так далее. Мажор-пикапер Вася, оценивающий женщин по десятибалльной системе. Стоматолог Андрей Викторович, чуть не вставивший мне белоснежные унитазные зубы, как у себя самого. Единственный с налетом творческой богемы – креатор Николай. Список короткий, но такой скучный, что и продолжать не хочется.

Люська мне все время говорила: «Ну и чего ты ноешь? Просто бери от жизни все». Я ее не осуждала. Знаете, есть два типа людей: одни едят сначала невкусное, а потом вкусное, а другие наоборот. Люся была из последних. Женщина-праздник, рожденная, чтобы носить сверкающие платья, получать норму белков-жиров-углеводов из игристого алкоголя и, запрокинув голову, на всю улицу хохотать. Почему-то три года подряд она не могла отшить Гошана – молчаливого, долговязого, будто прозрачного и чуточку женоподобного. Он запал на Люську еще на посвяте, к этому многие отнеслись с пониманием – так остроумно и изящно она выполнила задание начертать на асфальте фамилию декана собственной мочой. «Ой, ребят, нассать в бутылку – это семи пядей быть не надо»,– Люська смеялась, а Гошан смотрел завороженно. С таким же лицом он занимал ей очередь в буфете, таскал продукты в общежитие и строгал рефераты по философии, тем самым сделав ее лучшей по предмету на курсе. Гошан ей, конечно, совсем не подходил. Это особенно чувствовалось, когда он исподлобья посматривал на нее после каждой своей шуточки и кивал придурком, предвосхищая любой ее вопрос. Но Люся позволяла ему находиться в своей компании. К тому же ей было больше не с кем ругаться в конце сложного дня. Вот она и ругала Гошана. «Ну что ты вообще можешь мне предложить? Ты нищий! Я нищая! Мы нищие крысы! И будем всю жизнь влачить жалкое существование!»– орала Люська на весь коридор, показывая драный шнур от компьютера, которому Гошан не мог ничего возразить. Я говорила Люсе: «Ты б пожалела пацана, он же в тебя влюбился». Она только отмахивалась, говорила: «Да у него просто ПЗР (расшифровку общажной аббревиатуры – пизда затмила разум – я выучила лишь к четвертому курсу).

Когда Люся окончательно превратилась в женщину типа «я так больше не могу», Гошан пошел работать грузчиком в «Перекресток» унашей общаги. Спустя два месяца он вылетел с первых строчек рейтинга до позорных середняков. Заметно скромнее стали и Люсины успехи в области философии. Зато Гошан подкачался, стал, что называется, парнем при бабле и купил Люсе новые туфли. Люся, не чуравшаяся материализации чувств, этот дауншифтинг поощряла – за неимением альтернатив. Как и многим другим женщинам, терять поклонников ей не хотелось.