Поцелуй осени - Ольга Карпович Страница 6

— Ну как ты? Как живешь? — неуверенно спросил он.

— Я? Я нормально. У меня… дочка. — Ольга растерянно теребила пояс халата.

— Да, я знаю, мать мне писала. Так не повезло… Ужас!

— А ты… надолго приехал?

Ольга даже зажмурилась, задавая вопрос. Так жутко и сладко было б услышать «навсегда, насовсем, к тебе».

— Не, я в отпуск, — светски улыбнулся Женя. — Служба, сама понимаешь… Вот, решил зайти. Может быть, помощь нужна? Так я вот…

Он наконец пристроил букет на тумбочке у зеркала, полез во внутренний карман дубленки. Появившаяся на пороге кухни продмагша, скрестив руки на груди, мрачно уставилась на несостоявшегося зятя исподлобья, внимательно следя за его суетливо шарящими по карманам руками.

— Вот, возьми, тут деньги… — Женька протянул Ольге пухлую пачку купюр.

Она же еще не понимала, что происходит, знала лишь, что вот они, его длинные тонкие пальцы, такие родные, снова касаются ее руки. Подскочила мать:

— Это сколько же тут, а? Сколько не пожалел? Откупиться думаешь? Как бы не так! Мы свои права знаем, алименты отстегивать будешь, как миленький.

Женька попятился под напором грозной фурии, Ольга ахнула:

— Мама, о чем ты? Уйди, пожалуйста!

Но тут из комнаты грозной поступью вышел бывший военный летчик.

— А, барин вернулися? На дочь взглянуть не желаете? — тихо осведомился новоиспеченный дед.

И снова в его голосе зазвучало что-то такое, что Ольга отпрянула, забилась в угол прихожей, с ужасом ожидая неминуемой развязки. Евгений же, кажется, ничего такого в голосе ее отца не уловил.

— Я… Я в общем-то… — неуверенно начал он. — Лучше, наверно, в другой раз. Я с мороза. А ребенок все-таки болен.

— Зачем же пожаловать изволили? — наступал на него летчик.

— Я, собственно, денег привез, — петушась, воскликнул Женя. — Вам же нужно, наверное…

— Денег? — гаркнул вдруг отец.

Он выхватил из рук жены пачку банкнот, сунул ее за отворот дубленки пятившегося Женьки, распахнул дверь и вытолкнул того на лестничную площадку.

— Не нуждаемся! — хрипло выкрикнул он. — Вон пошел!

Ольга видела, как Женька, никогда не унывающий Женька, испуганно, как-то боком, трусцой сбегал вниз по лестнице, в панике оглядываясь на сурового летчика.

— Папа, ну зачем ты? — всхлипнула она.

— Ничего, дочка, ничего! — примирительно похлопал ее по руке отец. — Сами вырастим. Никогда перед подонками не лебезил, нечего и начинать на старости лет.

Ольга же бросила быстрый взгляд в зеркало и охнула в отчаянии. Боже мой, неумытая, нечесаная, в старом халате, закапанном молочной смесью. Во что она превратилась, и все из-за этого вечно орущего, издергавшего всю семью младенца. Неудивительно, что Женька не захотел даже обнять ее. Этакое страшилище!

Не в силах поверить, что это и есть конец всем ее мечтам и ожиданиям, Ольга попробовала попытать счастья еще раз. Уж теперь она позаботилась о том, чтобы выглядеть привлекательно. С трудом уложила отвыкшими пальцами пухлую шишечку на затылке, закрутила задорные колечки у висков, набросила на плечи материнскую шубу и поехала прямиком на Котельническую, караулить любимого у подъезда.

Женька никак не появлялся, и она замерзла, замерев возле подъезда высотки. Дом со множеством арок, башенок и подъездов жил своей жизнью, равнодушные люди входили и выходили, и никому из них не было до нее дела. Покрытая серой коркой льда Москва-река обдавала холодом. По мосту, деловитые и быстрые, бежали автомобили. Нос покраснел, стрелки на веках размазались от летевшего в лицо снега, и когда наконец он вышел, Ольга снова не смогла изобразить той, прежней, очаровательной и легкомысленной улыбки.

— Ты что тут делаешь? — удивился он.

И Ольге показалось, что в словах его прозвучала досада.

— Женя, это же я, — тихо произнесла она, напряженно вглядываясь в не желавшие смотреть на нее золотисто-янтарные глаза. — Ты забыл разве? Ведь мы собирались… Я же люблю тебя, Женька!

— Давай-ка прогуляемся, — отвернулся он.

Схватил ее под руку и повел куда-то по набережной. Колючие снежинки сыпались в лицо, и голос Евгения казался таким же — холодным и неприятным.

— Ольга, ты должна понять. Мне ведь было двадцать два, тебе восемнадцать. Что мы вообще видели в жизни, что понимали? Ну, встречались, ну целовались, несли всякую чушь. Но ведь два с лишним года прошло. У тебя своя жизнь, у меня своя. Я мог бы сейчас, конечно, как честный человек и все такое… Но ты же понимаешь, что это все мещанские правила, которые никому не приносили счастья. К тому же у меня другая женщина, и у нас серьезные отношения, понимаешь? Ну зачем мне калечить твою жизнь, а тебе мою? Ведь мы, по сути, чужие друг другу люди…

Ольге казалось, что еще минута, и она закричит, завоет от этих слов.

— Ладно, — кивнула она, отступив на шаг и вытащив руку из-под его локтя. — Я поняла.

Евгений с видимым облегчением улыбнулся, сказал:

— Ну и прекрасно. Ты звони, если что. Денег там или помощь какая-то…

И пошел прочь, сияя сквозь валившийся с неба снег своей модной золотистой дубленкой. Ольга же на самом деле поняла лишь одно — что счастье ее, сумасшедшее, небывалое, никем не виданное прежде счастье, отобрали больная дочь, грозный отец и сварливая мамаша.

Однако делать было нечего, пришлось возвращаться в семейное гнездо, на этот раз возвращаться уже окончательно, ни на что больше не надеясь. Дед и бабка тем временем, вскоре забыв о посещении блудного зятя, с новыми силами взялись за выхаживание внучки, подогнали жизнь под расписание приема лекарств. В результате этого нечеловеческого трехлетнего подвига девочка встала и пошла своими ножками, заговорила, стала держать ложку в руках, и головка у нее теперь болела не двадцать четыре часа в сутки, а двенадцать, затем шесть, а потом и вовсе головные боли перестали ее мучить. Смерть с одной стороны, бабка с дедом с другой. Победила семейственность.

К шести годам Лика ничем не отличалась от нормальных детей. Она не была заторможена, или плаксива, или не в меру капризна. Тяжкие страдания, перенесенные в раннем детстве, закалили ее характер, и девочку не так просто было вывести из себя. Врачи только руками разводили — такое небывалое везение, просто чудо. И все же настоятельно не рекомендовали девочке в будущем обзаводиться потомством — чудеса чудесами, а генетика — вещь неумолимая.

После выздоровления Лика, для адаптации к коллективу, была отправлена в детский сад. Но суровое сердце деда-летчика, два раза горевшего в самолете, почти глухого, томилось и спотыкалось в одиночестве, и он, несмотря на яростные протесты продмага и еле слышное шелестение со стороны мамахен, извлек любимое чадо из советской кузницы зла. Пролетарское воспитание для Лики было закончено, она ни разу не ездила в пионерский лагерь, для школы оформлялись бесконечные справки-освобождения от физкультуры, а в столовой ее, единственную, не заставляли давиться манной кашей в склизких, мерзких комочках.