Красное платье - Алла Осипова Страница 6

Единственное, что немного нас всех напрягало, — это то, что Хорхе иногда уезжал на неделю или больше в неизвестном направлении. Как мы его ни пытали, он только отшучивался, улыбаясь. Говорил, что коммунисты имеют особые задания, пока еще не установилась власть пролетариата во всем мире, что он исчезает по важным партийным делам, причем абсолютно секретным.

В середине марта 1991 года, я совершенно легко родила смуглого, абсолютно здорового мальчишку, как две капли воды похожего на Хорхе, только с ярко-голубыми глазами.

Весь роддом приходил смотреть на моего красавчика сына. Хорхе был гордым и счастливым, собрал каких-то музыкантов, и они в пончо и широкополых шляпах пели под окнами родильного дома свои знойные латиноамериканские песни. Мне и женщинам из нашей шестиместной палаты больше всего нравилась песня «Йорона» — «плакса» в переводе с испанского. Оказывается, в странах Латинской Америки очень трепетно относятся к тому, что женщина плачет. Это считается признаком чувствительной и нежной души, поэтому даже песню сочинили про плаксу.

Сразу после родов мне принесли какую-то важную бумажку. Это оказался бюллетень для голосования. Мы должны были принять участие в референдуме о сохранении Советского Союза. В нашей палате лежали армянка, украинка, еврейка, грузинка, русская и я. Мы дружно проголосовали за сохранение СССР, а вечером устроили праздник: собрали продуктовые передачи и стали пировать. Самой опекаемой и лучше всех снабжаемой оказалась грузиночка Нана — ее муж напередавал столько овощей и фруктов, что можно было открыть небольшой продовольственный рынок. Я была самой молоденькой в палате, и меня женщины старательно подкармливали и опекали. Мы мечтали, что вырастим наших детей и все у нас в стране станет очень-очень хорошо.

Через несколько дней Хорхе забрал нас с малышом домой. Мама и бабушка воспрянули духом, приободрились, влюбились в нашего голубоглазого красавчика. За сменой подгузников, стиркой, кормлением и глажкой легко забыть о любой скорби.

Я уговорила Хорхе назвать сыночка Богданом. Он, наверное, был нам послан Богом, как утешение за перенесенные беды. Хорхе не возражал, хотя планировал назвать парня испанским именем. Он хотел, чтобы сына звали Карлосом. Мама настаивала, чтобы я назвала его Иваном, в честь папы. Но я была непреклонна, наш сын — Богдан, Богом дан.

Хорхе оказался внимательным и ласковым отцом — ночью вставал к сыночку, давал мне отдохнуть, мы дружно купали нашего карапуза и гуляли с ним в парке. Хорхе откуда-то притащил огромную пачку диковинных памперсов, кучу необыкновенно красивой детской одежды и очень тяжелую, но красивую коляску.

Молока у меня было много, и я начинала чувствовать себя по-настоящему счастливой женой и матерью.

В июне Хорхе в очередной раз собрался на свой секретный коммунистический сбор, сказал, что едет в город Иваново, где находится интернациональный интернат для детей коммунистов. Обещал вернуться через пять дней и снять для всех нас дачу в Подмосковье.

Через пять дней он не вернулся. Он вообще больше не вернулся. Вначале я пыталась его искать через ивановский интернат, друзей, милицию, через иностранный деканат университета, но он как в воду канул. Никто ничего о нем не знал, все только сочувственно разводили руками.

Я осталась совсем одна: без отца, без мужа, без денег, с двумя пожилыми больными женщинами и пятимесячным ребенком. Это положение было неожиданным для меня, я, к своему ужасу, поняла, что мама и бабушка ничего не могут решить, они ждут решений и действий от меня. И еще: они все время хотят есть. Все.

Я решила обратиться в райсобес. Должны же власти войти в мое бедственное положение и помочь мне и моему ребенку? В нужный день привела себя в порядок, нарядила Богданчика в связанный мной собственноручно ярко-желтый комбинезончик с эффектной аппликацией в виде Дональда Дака. Собрала все документы и вместе с Богдашкой приехала в райсобес. Оставить я его не могла, потому что он требовал еды каждые три часа. Очень решительно настроенная вошла в заветную комнату, проведя перед коричневой обшарпанной дверью больше двух часов в очереди. Богданчик проснулся и радостно шевелился внутри кенгуру на моем животе. Инспекторша сидела за столом, перебирала бумажки и что-то жевала. Она даже не подняла голову, когда мы вошли. Я с ребенком робко присела напротив нее на ободранный стул и кратко описала ситуацию. Я просила совета и просила назначить нам повышенное пособие, так как отец ребенка пропал без вести. Инспекторша пристально посмотрела на меня водянистыми глазами, и острый ее подбородок дернулся.

— Сначала докажите, что ваш муж-иностранец не платит вам алименты, а потом мы будем принимать решение о повышенном пособии. А то, может быть, он очень даже вам платит и вы просто хотите ограбить государство. Смотрите, какая у вас красивая одежда на ребенке, небось папаша-фирмач привез… И вообще, надо было за нормального русского парня выходить, а то найдут себе всяких негров — и мучайся тут с их детьми…

Я окаменела. Я ожидала всего, но только не таких слов. Почувствовала себя униженной, слезы брызнули из глаз. Как она может так обижать людей, кто ей дал право?

— Мой муж — не негр! А если бы и негр! Зачем, зачем вы так ненавидите меня и моего ребенка?! За что?! Я разве из вашего кармана эти деньги прошу? Вы — просто пипетка, которая хочет стать клизмой, вот так! — крикнула я.

Богдан искривился, сморщил губешки и оглушительно заорал на весь райсобес. Я пулей вылетела из кабинета. Разрыдалась в коридоре. Инспекторша вышла вслед за мной, вся в красных пятнах, сердито захлопнула дверь и удалилась в глубь коридора, гневно цокая высокими каблуками. В коридоре меня стали успокаивать старушки.

— Да ты не плачь, милая, не плачь. Эта Хасимова всех женщин с детьми ненавидит, потому что одинокая, незамужняя. Бездетная… Каково ей каждый день на детишек-то смотреть? Успокойся, ты лучше ей принеси что-нибудь, подмажь чуток, коробочку конфеток, баночку шпрот, она все сделает… и ребеночка лучше победнее одень, сама оденься погрязнее, так лучше получится, без гордыни, без гонору, — приговаривала опытная старушка из очереди.

Я поблагодарила старушку и твердо решила больше никогда не появляться в райсобесе. Никогда, даже если мы все будем умирать от голода.

Мы бедствовали. Бабушка и мама продали за бесценок все, что смогли, — свои скромные колечки, которые им дарили на юбилеи, старинные тарелки кузнецовского фарфора, антикварные книги, картины, папины марки и монеты. Продавать было очень тяжело. Единственное из ценных вещей, что осталось неприкосновенным, — старинные, родовые иконы. На них никто не мог поднять руку. Они будут с нами. Наш маленький кораблик сильно накренился и почти собрался пойти ко дну. Мы, конечно, могли бы попросить помощи у внезапно разбогатевших на волне перестройки родственников с непомерными, шальными деньгами или у неожиданно поднявшихся хороших знакомых, но гордость или, может быть, отсутствие привычки просить не давали возможности это сделать. Я поняла, что надо рассчитывать только на себя.

Я сама буду зарабатывать. Переводчицей, официанткой, дворником, кем угодно, только чтобы платили хорошо и работать неполный день, не бросать же Богдана! Мама и бабушка обзвонили всех своих знакомых и — о, удача!