Моя подруга - месть - Елена Арсеньева Страница 6

Мгновение посетитель смотрел на нее неподвижно, потом,медленно отодвинувшись, крепко взялся горстью за лицо и замер.

– Ох ты, – пробормотал он. – Ох ты!

Марьяна быстро утерла слезы, неудержимо подступавшие дажепри мимолетных воспоминаниях об отце, и, осторожно тронув посетителя за рукав,шепнула:

– Hичего. Hичего… Вы с отцом встречались, да? Или работаливместе?

Он опустил ладонь – глаза его были влажны – и тихо спросил:

– Hе помнишь меня, да? Я тебя тоже не сразу узнал. Вертелосьчто-то такое в голове, а когда фамилию твою услышал – Господи, думаю, неужели?!Hеужели дочка дяди Миши? Марьянка, да ты посмотри на меня, посмотри! Я жеВиктор… Витька-Федор Иваныч!

Марьяну словно в сердце ударило. Села в постели, ощущая, какброви сложились домиком, а рот превратился в некое изумленное «о». Да неужеливот этот благополучный, преуспевающий джентльмен, сидящий перед нею, – тотсамый тощий, издерганный мужичонка, который однажды безудержно плакал впалисаднике на Ковалихе, утираясь крошечным кукольным платьицем, и говорил,захлебываясь, десятилетней девчонке слова, которые и сейчас, вспомнившись,заставили ее сердце сжаться от жалости:

– Тут, Марьянка, я и купил реланиуму. Много купил! В шестиаптеках. И решил завязать с этой жизнью как мужчина. Убраться в квартире, покаих нет, помыться, переодеться в чистое, принять весь реланиум – и уснуть. Дажеуборку уже сделал. А тут кошка за дверью запела. Кошку-то жалко: она только смоих рук ест, у них и хвостика рыбьего не возьмет, да они и не дадут. И еще вспомнил,что ваши талоны на сахар мне в домоуправлении сунули еще неделю назад, а я таки не отдал… Словом, много мыслей дурацких приходит в голову в такой момент. Нуи упустил, упустил я момент этот, и решимость моя иссякла. Вот… снова живу! – Ион горько заплакал.

Тогда он казался Марьяне если не глубоким стариком, то оченьпожилым человеком, но сейчас она видела, что ему не больше сорока пяти, а в товремя, значит, было около тридцати. Но уж теперь никто не решился бы назватьего просто Витькой, а тем более – тем ласково-насмешливым прозвищем, котороедал ему в былые времена Марьянин отец.

– Ох, Витька, ну и голосину тебе даровал Бог! – восторженнотвердил он, забыв, что инструктору обкома партии вести разговор о вышних силахне подобает. – Ну истинный Федор Иваныч! Ну редкостный дар, всю душупереворачивает! Слушаешь тебя – и сердце само соловьем заливается!

Конечно, Федор Иваныч, в смысле Шаляпин, пел «Утро туманное»и «Гори, гори, моя звезда» басом, отец Марьяны это прекрасно знал. Но посколькуШаляпин был его любимым, обожаемым певцом, а баритональный тенор соседа ВитькиЯценко – задыхающийся, необработанный, но воистину божественно-вдохновенный –трогал его душу столь же властно, сколь и шаляпинские раскаты, МихаилАлексеевич соединил эти два имени в одно. Однако если случалось ему встречатьВитьку-Федор Иваныча, когда тот по стеночке, на автопилоте, пробирался домой (взапоях скручивала его клаустрофобия, он начинал до дрожи бояться лифта и насвой седьмой этаж добирался хоть ползком, да пешком), отец Марьяны уже неразглагольствовал о сердцах и соловьях, а норовил побыстрее пройти мимо, словнобы и не замечая соседа. Впрочем, завидев Марьяну, Витька-Федор Иваныч старалсяподтянуться, сфокусировать разбегающиеся глаза и, мотая перед носом пальцем,наставительно бормотал:

– Не пей вина, Г-Гертруда! К-козленочком станешь! – итащился дальше, не зная, что Марьяна с жалостью провожает его глазами. Даже сее, детской, точки зрения Витьке было с чего пить…

Уже и спустя много лет, услышав анекдот: муж ссорится сженой и кричит в сердцах: «Кто в доме хозяин?!» – «Я, а что?» – спокойно отвечаетжена. «Ничего. Я просто так спросил», – тихо бормочет муж, – Марьяна сразувспоминала эту пару: голубоглазого, всему улыбающегося Витьку и егочерноволосую, смуглую, верткую Валентину. Девчонкой она не сомневалась, что поночам Валентина или вылетает из форточки на ведьмовский шабаш, или превращаетсяв змею, ползает по тротуарам, жаля случайных прохожих. Bсе повадки, весь норовбыли у Валентины воистину змеиные, и Витька-Федор Иваныч так и жил, словно быстоял одной ногою на гнилой колоде, из-под которой к нему тянулась гадюка.

Но удивительнее всего было то, что Валентина тоже считаласебя несчастной, она не сомневалась: жизнь ее загублена мужем! Жаловаласьсоседкам:

– В графе анкеты «семейное положение» я бы написала:«Невыносимое!»

А недавно Валентина случайно встретила на улице свою первуюлюбовь, еще детдомовскую (жена Витьки-Федор Иваныча была подкидышем, сиротой).Тогда ей было пятнадцать лет, а любовь закончилась ничем: Ромео упекли заграбеж в колонию. Tеперь это был уже не тощий хулиганистый мальчишка, аздоровенный бугай, с которого можно писать классический портретуголовника-рецидивиста: стриженная под нуль, маленькая, не больше пятьдесятпятого размера, голова, как бы чужая на бычьей шее и неохватных татуированныхплечах, тупой взгляд исподлобья, пудовые кулаки… Однако сердце Валентины,видно, не забыло былого, потянулось к Роману (ей-Богу, возлюбленного звалиименно так!) – и немилый муж сделался ей вовсе постылым.

В ту пору в газетах еще не писали про секс, однако Валентинавполне гласно высказывалась об интимном и своими откровенными репликамисклонила общественное, в смысле, соседское мнение на свою сторону, и скоро весьподъезд, а там и весь дом знал, что Витька от жены «много требует, а сам какпингвин замороженный: отвалится – да храпит; ему бы в аптеке люминаломработать, а не в койку с бабой ложиться!». В ответ на подначки мужиков, судовольствием обсуждавших Валентинины претензии, Витька-Федор Иваныч добродушноотбрехивался:

– Пуще прежнего старуха вздурилась! Уж не хочет быть онацарицей – хочет быть нормальною секс-бомбой!

Эротическая тема зависла над четвертым подъездом, каклетающая тарелка. Все подробности наличия или отсутствия интима между Витькой иВалентиной немедленно становились общим достоянием (дом заселили недавно, новсе переехали из бараков, общежитий и малосемеек, старая закваска сильна была вхарактере: соседей не чурались, радость-горе были одни на всех). Как ниотплевывалась от сплетен Ирина Сергеевна, они достигали не только ее ушей, но иМарьяниных, активно пополняя девчонкино образование.

Однажды Витька отправился на работу (он заколачивал свои 150рэ в месяц в КБ судоремонтного завода) с непристойно исцарапанным, просто-такиизодранным лицом. А когда вечером вернулся, соседки с ним не здоровались. Идаже девяностолетняя баба Паша по прозвищу «Товарищеский суд», доживавшая жизньвозле окошка и бывшая в курсе всех домовых происшествий, вынесла суровыйприговор, высунувшись из-за горшков с красными геранями: