Врач-армянин - Сабахатдин-Бора Этергюн Страница 6

Джемиль, Джемиль, Джемиль… Про себя повторяю его имя, в такт своим легким (я знаю, что легким) шагам. Надела светлые лакированные туфельки на высоких каблуках. Быть красивой и элегантной так приятно! Повторяю про себя имя мужа и улыбаюсь, как будто бы поддразниваю всех этих одетых в светлые летние костюмы молодых мужчин, которые прогуливаются по набережной.

Мужчины смотрят на меня. Женщины завидуют. Дурочки! Мне ведь никто из ваших кавалеров не нужен.

Иногда (или нет, даже довольно часто) я воображаю себе молодого человека, умного, тонко чувствующего, он влюбляется в меня… Дальше… Мне жаль Джемиля… Нет, совершенно ребяческие мечты. Я инфантильна.

Все-таки превратиться из почти восемнадцатилетней старой девы в молодую женщину — не так уж неприятно. Я уже полгода замужем и через полгода мне исполнится девятнадцать. Из французских романов я знаю, что это — возраст любви. Но никакой любви на свете нет! Есть только Джемиль. Я озорно улыбаюсь и ускоряю шаг.

Те, что никогда не бывали на море, полагают, что все это очаровательно — сине-зеленые волны, лодки, песок и разноцветные камешки, голубое небо. И чайки вдали. И все это и вправду было бы очаровательно, если бы чайки всегда держались подальше от людей. Но они имеют обыкновение свободно летать над, набережной.

Прощайте, приятная прогулка, высокая прическа, и светлый шифоновый чаршаф! Чайка нагадила мне прямо на голову. Браво, Наджие! И ты еще примеряешься к роли трагической или романтической героини? А на самом деле ты просто комический персонаж. Да, да, да!

Я растерялась. Что делать? Стремглав бежать домой в таком виде? Хороша я буду, нечего сказать. Взять экипаж? Я беспомощно оглянулась и почувствовала, как слезы навернулись на глаза. Вот она, моя судьба! Мне плохо, но ведь это смешно. Вот он, мой смешной брак с Джемилем. Мне плохо в этом замужестве, но ведь это же смешно!

Какой-то человек протягивает мне носовой платок. Я так и застыла, со слезами на глазах, с носовым платком в руке. Человек отбегает, что-то кричит, окликает кого-то. Подъезжает экипаж. Человек помогает мне сесть. Что-то говорит кучеру. Экипаж трогается.

Только оставшись одна в экипаже, я наконец очнулась и воспользовалась любезно предложенным мне носовым платком. Должно быть, я ужасно выгляжу. Куда меня везет этот кучер? Впрочем, я уже вижу: домой. Мне снова становится смешно — неужели я полагала, что меня похитят… Но кто был тот незнакомец? Он расплатился с кучером. Странно — я запомнила, что делал этот человек, но не запомнила, как он выглядел, что говорил. Молодой или пожилой? Не помню. Чужой носовой платок. Еще и из-за такой мелочи Джемиль устроит мне скандал. Все равно не миновать скандала. Все все видели. Наверняка насплетничают маме и Джемилю. На всякий случай потихоньку выбрасываю носовой платок.

Так и есть! Небольшой предобеденный скандал! Ну и пусть. Сама не понимаю, почему это мной овладело какое-то бесшабашное настроение. Как будто должно произойти что-то интересное! Но чего же я жду? Чего я могу ждать? Что такого интересного может произойти? Да ничего. Разве что чайка нагадит на новую прическу, незнакомец предложит носовой платок, а наемный экипаж отвезет домой.

За обедом отец много рассуждал о том, что скоро начнется война. Джемиль начал строить предположения — как может новая война повлиять на финансовое положение нашей семьи.

Война. Порою мне кажется, что люди, которые занимаются политикой, это какие-то особые люди. От их решения зависят судьбы всех остальных людей. Не могу себе представить, чтобы политики были такими, как мой отец или Джемиль, так погрязали в мелочах, так скучно и нетонко мыслили.

Но, конечно же, я не ребенок, я знаю, что такое война для обыкновенных людей. Я помню, как мы с мамой проезжали мимо бараков у крытого рынка, где нашли приют беженцы. Помню наших родственников, вынужденных покинуть свой дом в Румелии. Разумеется, меня все это впрямую не касалось, я по-прежнему была сыта, хорошо одета, жила спокойно и удобно. Но меня терзал стыд, я стыдилась своего благополучия. И еще одно мне было стыдно видеть — почему люди не умеют нести с достоинством свои несчастья? Из всех этих мелочных вязких недомолвок и намеков, которые доносились до моих ушей, я прекрасно поняла самую суть ситуации: отец и мать не хотели, чтобы родственники задержались у нас и всеми способами выживали их; а те, в свою очередь, клянчили у отца деньги. Кончилось, впрочем, хорошо, им удалось с помощью моего отца купить дом, и дядя мой, который у себя в Румелии был судьей, нашел себе в Истанбуле какое-то занятие.

И ведь все это происходило совсем недавно. За два года — двенадцатый и тринадцатый — мы пережили две Балканские войны. Все эти сербы, греки, болгары, как они стремились разорвать на части нашу бедную страну, а ведь еще совсем недавно все мы жили в одной стране. Наверное, разрушить большой красивый дом, потому что он обветшал, гораздо проще, нежели всем вместе привести его в порядок. И я не понимаю европейцев. Какое счастье, что отец никогда не додумывался запретить мне читать французские газеты. Интересно, почему иные из них эту остервенелую драку из-за каждого клочка земли называли «освобождением от турецкого ига»? Отнять что-то у турка означает «освобождение»! Но ведь греки, болгары, сербы, албанцы и друг у друга оспаривают территории. «Освобождаются», значит, друг от друга? Рушат один большой дом — государство османов — и лепят на его месте мазанки-развалюхи, зубами и когтями вырывая друг у друга каждый кирпичик, каждое бревнышко.

Господи, Наджие, а тебе-то какое дело до этого всего? Твоя судьба все равно остается твоей судьбой — судьбой молодой женщины, которую выдали замуж за человека немолодого и некрасивого, лишь бы сбыть с рук, как говорится; сбыть с рук, потому что ты странная, чудачка; а твой муж на тебе женился по расчету… «Ну и пусть!» — повторяю. — «Ну и пусть!» Все равно политика волнует меня; несмотря ни на что, мне кажется, что в конечном итоге она оказывает влияние на все наши частные единственные судьбы, меняет наши самые сокровенные мысли и самые интимные чувства.

Перед самым отъездом на дачу наведалась в книжный магазин Куюмджяна. Наконец-то из Парижа прислали несколько книг Достоевского на французском. Я давно мечтала прочесть романы этого писателя. Представляю себе, как все это может выглядеть в подлиннике, на русском языке. Наверное, прелесть необыкновенная! Теперь Достоевский и Толстой — мои кумиры. Серьезно подумываю: не начать ли мне изучение русского языка. Кажется, он очень сложный.

Ночи провожу наедине с Достоевским. Достоевский и я — одно, спящий храпящий Джемиль — совсем-совсем другое.

Читаю и глаза мои наполняются слезами. Утыкаюсь лицом в подушку, сдерживаю всхлипывания, прикусываю кружевной кончик наволочки. Достоевский — это что-то странное и удивительное.

Сегодня читаю «Кроткую». В сущности, похоже на меня — неравный брак и несчастная молодая женщина. Но сколько в ней достоинства и серьезности, какое отсутствие мелочности, какая чистота. Почему я не могу быть такой? Меня портит и развращает благополучие — наряды, лакомства, уютный дом. Но все равно уже с завтрашнего дня начну новую жизнь. Буду терпелива с мамой. Джемилю стану отвечать спокойно и без раздражения. Не буду ссориться с ними по пустякам. Но что считать пустяками? Например, когда я иду одна на прогулку, ни Джемиль этого не хочет, ни мама. Но ведь это вовсе не пустяк, не кокетство, я должна, мне просто необходимо побыть одной среди совсем посторонних мне людей на набережной; без мамы, без отца, без Джемиля. Что же делать? Надо научиться отстаивать свое право на эти прогулки спокойно, не капризничая. А, впрочем, кто сказал, что у меня есть такое право? Вот вариант вполне в стиле Достоевского — смириться и не выходить из дома одной. Нет, не могу. А что сделала бы на моем месте Аглая, та, которая полюбила князя Мышкина? Просто уходила бы, никого не спрашиваясь, и не унижала бы себя мелочными ссорами. Я похожа на нее. Она ведь тоже выросла в богатой семье и родители ее были такими пошлыми людьми. Я — Аглая. Сонечка Мармеладова или Кроткая — недостижимый идеал. Даже Настасья Филипповна — недостижимый идеал. Нет, я — Аглая, просто Аглая.