Правда о Мелоди Браун - Лайза Джуэлл Страница 6

Красное светящееся табло ее радиобудильника перескочило с 9:50 на 9:51, и Мелоди почти мгновенно провалилась в глубокий сон.

1976 год

Когда Мелоди Браун было три года, ее звали Мелоди Рибблздейл, и жила она в большом красном доме в самой глубине Лондона. Так, по крайней мере, воспринимало это ее собственное, трехлетнее сознание. Жила она, в действительности, в углу второго этажа большущего красного особняка, что неказисто растопырился близ оживленной автомобильной развязки в боро Ламбет, на юге Лондона.

Чтобы пробраться в свой уголок этого большого красного здания, Мелоди и ее родителям приходилось подниматься на два пролета по холодной, попахивающей хлоркой лестнице или же втискиваться в крохотный лифт с раздвигающимися вручную дверями, которые почти что невозможно было открыть – даже отцу Мелоди с его большими и сильными волосатыми руками.

В квартире у них было светло и легко дышалось, даже притом что их огромные подъемные окна выходили на творящийся внизу автомобильный хаос. А когда Мелоди забиралась на спинку дивана в гостиной и поднималась на цыпочки, то могла даже видеть из окна кусочек Темзы.

Спала она в маленькой, отделанной в желтый цвет спальне с голубыми занавесками и с заводным мобилем, на котором висели деревянные бабочки, и каждое утро мама надежно пристегивала ее к багажнику своего велосипеда и отвозила в один из домов на аллее Валнуттри-Уолк, где за Мелоди присматривала пожилая леди по имени Пэм, пока мать работала. К пяти часам мама обычно возвращалась, пропахшая кофе и сигаретным дымом, и забирала девочку домой. Иногда по пути они заглядывали в небольшой магазинчик на углу их улицы, чтобы купить пинту молока или ветчину.

Мама Мелоди работала менеджером по маркетингу в компании, связанной с современным танцем, а папа – установщиком печатных форм в типографии. Оба они трудились в обычные рабочие дни. Никто из них нигде особо не разъезжал, не путешествовал. Жизнь у них была тихой и совершенно предсказуемой, и Мелоди всегда, в любой день знала, чего ей следует ожидать. Ей вполне нравилось такое существование – этакое легкое покачивание на поверхности в теплых живительных водах привычных будней. Иногда родители устраивали в их просторной ламбетской квартире вечеринки. Начинались эти праздники обычно вскоре после полудня, в пору ланча, и заканчивались уже завтраком следующего дня. Папа Мелоди играл на пианино, а мама большим пластмассовым черпаком разливала всем малинового цвета пунш. Гости дружно толпились на пожарном выходе за кухней, куря трубки и сигареты, а утром Мелоди, просыпаясь, обнаруживала у себя в комнате чужих детей, уложенных спать на полу. Но она ничуть этому не возражала. Это было в порядке вещей. Это были ее жизнь, ее семья, ее привычный мир.

Однако, когда ей было три с половиной года, в ее жизни, в ее семье, да и во всем ее привычном мире случилась серьезная и бесповоротная перемена.

И все это произошло из-за младенца, который так и не появился у них в доме.

Однажды, чудесным майским утром, мама объявила ей, что в ее животике подрастает крохотный малыш. И хотя жизнь Мелоди и до этого сообщения была вполне замечательной, казалось, что после этого она стала еще прекраснее. В то лето они все вместе отправились на время отпуска пожить в снятом загородном коттедже. Там в специальном вольере в саду жил большой кролик. Звали его Мистер Шлёпсайкл, и он с удовольствием ел из рук Мелоди душистый сельдерей. Мама с папой все время обнимались и держались за руки. А когда они вернулись в Лондон, то Мелоди перестала ездить в дом к тете Пам, а начала ходить в детский сад на Лоллард-стрит, где ей давали молоко уже в картонной коробочке, а не в бутылке.

Как-то раз, забирая ее из садика, мама сказала, что только что почувствовала, как ребенок в ней впервые зашевелился. И от этого она, казалось, стала еще счастливее. А потом мама стала расти все больше – и не только животом, но и вообще, в целом. Когда Мелоди вместе с ней купалась в ванне, то хорошо видела, какая у матери изрядная масса – в стенки ванны она вжималась, точно огромная мягкая губка.

После Рождества мама Мелоди сделала себе короткую, почти квадратную стрижку с челкой. Прежде волосы у нее были длинные, почти до попы, и часто путались, и Мелоди не могла с уверенностью сказать, нравились ли ей они, тем более что лицо у матери теперь заметно изменило форму. Сама мама между тем сказала, что, когда появится ребенок, меньшее, с чем ей хотелось бы возиться, так это «со всеми этими волосами».

А потом, однажды вечером, когда мама Мелоди стала уже совсем большущей – такой, что не могла уже ходить на работу и даже с трудом вставала с дивана, – она стала вдруг издавать непривычные громкие звуки и заперлась в ванной, а папа объяснил девочке, что ребенок вот-вот появится на свет. Чуть позже появилась какая-то тетя по имени Марселин и засела вместе с мамой в ванной. Все были сильно взволнованы, и Мелоди разрешили даже не ложиться спать, хотя, как без конца повторял ей папа, была уже середина ночи. В конце концов Мелоди все же прикорнула на диване, и кто-то укрыл ее пледом. Когда она проснулась, было уже утро, а у мамы все еще не закончились роды. Никто даже не заикнулся, что Мелоди надо отправляться в садик или есть хлопья, или хотя бы одеваться, а потому девочка просто уселась в углу гостиной за своим маленьким деревянным столиком и принялась раскрашивать картинки мелками из большой коробки.

Несколько минут спустя к ним приехали тетушка Мэгги с Клэр и Николь, старшими двоюродными сестрами Мелоди. Мэгги была маминой старшей сестрой, и обычно они очень походили друг на друга – чего не сказать было теперь, когда мама сильно изменила облик и прическу. Тетушка с дочками оставались у них до тех пор, пока не приехала «Скорая», и тогда они увезли Мелоди к себе домой, в Илинг. Когда маму увозили на «Скорой», Мелоди помахала ей ладошкой, и мама помахала ей в ответ, и лицо у нее было такое, будто она сейчас расплачется.

– Будь умницей, слушайся тетю! – сказала ей мама. – Скоро увидимся – когда ты станешь сестрой.

Мелоди пробыла у тети Мэгги целых два дня и две ночи. Никто так и не объяснил ей, почему она до сих пор не у себя дома и не сидит на маминой постели, разглядывая новорожденную малышку и пытаясь разобраться в своих чувствах к сестренке.

На третье утро Мелоди, проснувшись, обнаружила перед собой кота тетушки Мэгги, Бутса, который терся о ее лицо своими пахнущими рыбой усами. Потом он улегся ей на грудь, и девочка почувствовала какую-то смутную тревогу.

– Слезай, Бутс, – сказала Мелоди громким шепотом, чтобы не разбудить сестер. – Брысь!

Издалека она услышала, как в доме зазвонил телефон, и, согнав кота с груди, села на кровати. Сквозь стену она различила приглушенный, сонный голос тети Мэгги.

На стене спальни Николь висел написанный красками портрет испанской девушки. У нее были темные волосы с ярко-синими глазами и заткнутая за ухо роза. Губы ее были очень красными, словно она только что наелась черной смородины прямо с куста, а платье – сплошь в белых точечках, будто под снегопадом. Мелоди не отрываясь разглядывала картину, одновременно слушая, что говорила по телефону Мэгги. Голос у той менялся от сонного к озадаченному и взволнованному: сначала тихий, потом громкий, и, наконец, опустился тяжелым приговором слова «нет».