Стеклянная невеста - Ольга Орлова Страница 60

Он вырвался из дверей магазина с двумя наполненными пакетами. Один пристроил перед собой, другой дал мне.

Мы проехали всего метров пятьдесят, пока не свернули во двор. Квартира, которую он снимал, была в этом же доме на шестом этаже как раз над магазином. Я стояла под козырьком подъезда, пережидая, пока Матвей где-то пристраивал свой мотоцикл; он появлялся и исчезал, как быстрое, летучее привидение, — я не успевала ловить его взглядом.

Лифт был обычный, тесный, как во всех типовых многоэтажках. Коричневый поцарапанный пластик, алюминий, автоматика, герметичность.

— Сейчас мы полетим в космос, прямо в грозу, — засмеялась я.

— Полетим, — согласился он и поднял голову, словно бы мог что-то увидеть сквозь содрогающийся потолок кабины.

Квартира была двухкомнатная: гостиная и спальня. А еще — маленькая кухня, куда мы первым делом прошли, чтобы свалить пакеты. Ветер гулял по комнате, хлопая оконной рамой.

— Я окна оставляю открытыми, не люблю духоту, — пояснил Матвей, прикрывая окно.

Он подошел к столу и принялся выкладывать продукты. Две бутылки шампанского, армянский коньяк, минеральная вода, колбаса, ветчина, хлеб, много фруктов, конфеты. Жертвоприношения на алтарь любви. Почему Граф так не вовремя уехал? Алтарь мести… Нет, алтарь слепой судьбы.

Я оставила его на кухне и прошла в ванную. Посмотрела на себя в запыленное зеркало. Сверкающие дикие глаза, отчаянность в лице — неужели это я? Я помнила себя такой лишь раз, еще в юности, когда все у меня рушилось, жизнь с грохотом, как сейчас этот небесный гром за окном, катилась в бездну, и, чтобы выжить, я решила поменять все: фамилию, судьбу, даже лицо. А когда в больнице погружалась в стерильно-стеклянный наркотический сон, думала суеверно, что операция — лишь предлог, чтобы окончательно заменить одну жизнь на другую, земную на ту, райскую, где нет предательства, а есть лишь доброта отчуждения, отстраненная вежливость, но и покой, покой.

Однако тогда все оказалось не так уж плохо. Когда по прошествии периода реабилитации сошли синяки и спали опухоли, я неожиданно быстро привыкла к новой себе: стала решительнее, удачливее, кажется, умнее. Наверное, тогда это было мудрое решение — сменить себя, что признал и отец. Не каждому удается войти в новую жизнь, в жизнь новой страны, Франции, западной цивилизации, оставив в прошлом не только воспоминания, но и всю себя прежнюю.

Потом был колледж, потом был бурный и достаточно скоротечный роман с Полем. Поль Рикар, выходец из крепкой старофранцузской семьи, был начинающим художником и, следуя по стопам богемных кумиров, снимал крошечную квартирку на Монмартре. Он был высок, длинноног, с вдохновенными жгучими глазами, горевшими почти неистовым огнем, и я попалась, как птичка в силок — коготком, лапкой, всем своим новым естеством, прежде чем догадалась, что за всем его внешним великолепием лежит полная, неизлечимая, окончательная пустота.

Никогда раньше не сталкиваясь с подобным, я, даже уже все осознав, долго не понимала, как можно жить, сверяя каждый свой шаг с авторитетом любимой газеты, рекламы, соседей по подъезду. Пустота, опирающаяся на пустоту, — в этом, разумеется, была своя логика, опирающаяся на вековые устои французских буржуа, но мне-то какое было дело до их традиций?

В период нашего бурного романа у Поля наступило — словно по звонку будильника, заведенного общественным кукольником, — время перехода к новому жизненному этапу, ознаменовавшееся сбрасыванием с себя романтической личины богемного художника и оформлением корректного образа студента престижной школы бизнеса. Все относящееся к живописи было тот же час забыто, тщательно упаковано, перевязано красивой ленточкой и отложено на антресоли… До удобного случая, когда — под настроение, с гостями, родственниками или друзьями — воспоминания можно было бы извлечь и поделиться прошлым: вот я был мальчиком, вот я был на рыбалке, а вот я писал натюрморты, не правда ли, совершенно съедобно.

Поль так и не понял, почему я решительно порвала с ним. А у меня все к нему остыло. Оказалось, я искала лекарства от прошлого в пустоте, и пустота грозно, как сейчас это тяжелое небо, навалилась, едва не раздавив. Пустоту в себе хотела заполнить внешней пустотой.

Я сбежала обратно, в Россию, поступила на журфак, и вот теперь, по прошествии лет, в личном плане почти ничем не ознаменованных, — новый этап, новая попытка найти себя, попытка, сегодня и вчера едва не кончившаяся трагедией.

«Ты глупа! — сказала я себе в зеркале. — Ты глупая дурочка, ищущая неизвестно чего и маскирующая свои поиски ясными, понятными, но все же обманными целями».

Я оторвалась от зеркала. Смотреть в свои темнеющие серо-зеленые, беспощадные глаза было странно и приятно, но я и так уже здесь задержалась.

Я прошла на кухню, где Матвей колдовал с продуктами. За окнами вспыхивало фиолетово, гром катился совсем уже близко, в окно вновь ворвался уже неземной воздух, который я стала вдыхать, стоя у окна, и от которого у меня зазвенело, как стекло, сердце.

Меня опьяняли эти синеватые содрогания, а потом первые капли дождя тяжело и холодно ударили с уличной стороны по жестяному подоконнику. Я повернулась к Матвею. Он, стоя возле стола, вопросительно смотрел на меня:

— Мы здесь будем сидеть или пойдем в комнату?

— Да, пойдем в комнату, а то здесь у тебя тесно.

В комнате диван, два кресла, журнальный столик. У стены — сервант с посудой за стеклом. Там же — маленькие фарфоровые статуэтки.

— Ты у кого снимаешь квартиру?

— Пенсионерка одна. Она сейчас живет у подруги, а деньги за квартиру обе делят.

— Сколько ты им платишь?

— Четыреста зеленых.

— Что-то много. Ты переплачиваешь. Здесь же ничего нет, даже телевизора. За такие хоромы что-то слишком много.

Он пожал плечами:

— Зачем мне деньги? А старухам на пенсию не прожить.

— Ты добрый. Или, может быть, грехи так искупаешь?

Он испытывающе посмотрел на меня, вздохнул:

— Давай выпьем. А то мне много надо тебе еще рассказать.

Я кивнула:

— И конечно, о твоей русалке?

Еще один мрачный взгляд, который шел вразрез с моими планами.

— О ней. Ну, за тебя, за твои успехи.

— Давай уж и за твои, — не согласилась я.

— Хорошо, за нас, за наши успехи.

— Лучше говори, о чем ты хочешь рассказать. А то у нас начинается состязание в великодушии, а я этого терпеть не могу.

Мы выпили. Я взяла персик, надкусила. Исподлобья посмотрела на Матвея. Я начинала злиться неизвестно почему. Мне хотелось либо разрушить это тягучее общение какой-нибудь неожиданной выходкой, либо немедленно уйти. Я взяла бутылку коньяка и налила нам обоим. Молча пододвинула ему его рюмку.

— Сегодня у меня особый день. Не думай, я пью мало. Но сегодня хочу. Знаешь, Катька Воронцова и Паша Маленький сегодня хотели меня убить, но сами попали в аварию. Возмездие в чистом виде.