Вайдекр, или Темная страсть - Филиппа Грегори Страница 64

Они лукаво усмехались, сообщая, что старый Якоб Купер покрыл коттедж новой крышей, а я без расспросов понимала, что тростник для нее он бесплатно нарвал около нашей Фенни. А когда я услышала, что этот год был очень тяжелым для фазанов, зайцев и даже кроликов, я прекрасно поняла, что все они исчезли в расставленных капканах. Но меня это только смешило. Гарри никогда не замечал таких вещей, поскольку он не считал наших работников людьми. Он видел нахмуренные брови, но не понимал иронической усмешки, крывшейся под морщинами. А я видела и то и другое. И когда я утвердительно кивала головой, они понимали, что переступить черту почтительности я никогда не позволю. Все мы знали, где мы и кто мы. Наконец я была дома, и все поместье, все люди, даже каждый зеленый росток были под моим контролем.

Я ездила везде. И однажды проскакала вниз по берегу Фенни туда, где на пустом заболоченном лугу цвели желтые касатики и где только две покосившиеся стены напоминали о существовании старой мельницы. Моя лошадь оказалась по колено в воде, когда я подъехала взглянуть на руины поближе. Мельницы, где когда-то парень и девушка лежали, болтая о любви, больше не существовало.

Это было так давно, что казалось, это происходило с кем-то другим или я просто увидела прекрасный сон. Это происходило не со мной, кого-то другого любил, ласкал, целовал Ральф, это ради кого-то другого он рисковал жизнью. Та Беатрис была прекрасное дитя. А нынче я — взрослая женщина, которая не боится ни прошлого, ни будущего. Я безучастно глядела на разрушенный дом, на пустой болотистый луг и была рада, что ничего не чувствую. Там, где раньше гнездились сожаление и страх, теперь осталось лишь чувство отстраненности. Если Ральф выжил, даже если он выжил, чтобы стать предводителем бунтовщиков, сейчас он далеко отсюда. Ему следует забыть о тех далеких днях в укромных лощинах и любовных полуденных часах, так же как забыла о них я.

Я повернула лошадь к дому и неторопливо поскакала через залитый солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, Фенни отрезала его от настоящей жизни. Мне надо строить мое будущее.

И я начала с моих собственных апартаментов. Строители закончили ремонт восточного крыла дома и были готовы поработать у меня. Чудесную старую мебель, которая когда-то была изгнана из спальни Гарри и заменена на безделушки в стиле китайской тарабарщины, я приказала вынести с чердака, где она была в беспорядке свалена в кучу, спустить вниз и отполировать до блеска. Вся мебель была выполнена в стиле Якоба I и оказалась такой тяжелой, что каждый предмет могли нести не меньше чем вшестером. «Как безобразно!» — мягко заметила Селия, но эта мебель напоминала мне мое детство, и я считала, что комнаты пусты без нее. В своей спальне я велела поставить огромную резную кровать на четырех ножках, толстых, как ствол тополя, и с резным балдахином.

Теперь я жила в комнатах, расположенных со стороны фасада, и через окна мне были видны розовый сад, выгон, наш лес и вдалеке череда возвышающихся холмов. Около окна я поставила огромный резной комод, а соответствующих размеров гардероб для моих платьев помещался в соседней туалетной комнате.

Когда чердак был очищен от старой мебели, я обнаружила там много вещей, принадлежавших моему отцу. Наши разгильдяи-слуги, подобные всем другим, свалили здесь в беспорядке его седла, конскую упряжь, костюмы для охоты и набалдашники кнутов. Папа любил на досуге мастерить седла, и его седельный станок и деревянные козлы теперь сиротливо валялись в центре чердака. Какое-то суеверное уважение к памяти отца удержало меня, и я, вместо того чтобы приказать выбросить все это вон, стала проводить свободные часы, перебирая всю эту утварь, разглаживая кожу седел, удивляясь тому, как мастерство постепенно приходило к моему отцу. Я подолгу сидела здесь в странном оцепенении, все ощупывая и ощупывая седла руками, пока кожа на моих ладонях не порозовела от краски.

Кроме того, я велела поставить в моих комнатах папин стол для работы, большой круглый стол, такой старый, что он, казалось, мог принадлежать королю Артуру. Он был снабжен множеством ящичков с ярлычками. На каждом ярлычке стояла очередная буква алфавита, и все бумаги, касающиеся фермера, чье имя начиналось с этой буквы, хранились в этом ящичке. Здесь же я установила большой сундук для денег, в который помесячно или поквартально убирала взносы за ренту и из которого также еженедельно или ежедневно выплачивала жалованье. Это была настоящая контора, центр денежного оборота Вайдекра, и ключи от всего этого принадлежали только мне. У чичестерского художника я заказала подробную карту наших владений с точным указанием границ, которые теперь перестали быть яблоком раздора, как в стародавние дни. Я также перенесла к себе из библиотеки старый письменный стол отца, с одним отделением для писем и двумя секретными ящичками, и поставила его у окна.

Теперь, стоило мне поднять глаза от деловых бумаг и счетов, я видела наши чудесные розы и зелень леса и улыбалась при мысли о доходах и прибылях моего Вайдекра.

Самую маленькую из своих комнат я не смогла уберечь от маминой любви к пастельным рисункам и позолоте, и она превратилась в традиционную дамскую гостиную. Мама украсила ее бледно-розовым ковром, гнутой легкой мебелью и очаровательными вышитыми занавесками. С большим трудом мне удалось выдавить из себя улыбку и скрыть гримасу отвращения при виде всего этого. Каждый принял как должное — и меня это неприятно задело, — что я могу одна проводить здесь вечера или даже целые дни.

Появление маленькой инфанты в нашем доме сослужило мне хорошую службу. Даже мама признала, что невозможно серьезно работать или писать деловые письма, когда рядом с тобой плачет или играет маленький ребенок. Так как Гарри или Селия приносили малышку в гостиную каждый день после обеда или по вечерам, у меня был прекрасный предлог отсутствовать хотя бы часть этого времени.

Но чего я совершенно не могла избежать, так это моего собственного интереса к девчушке. Она действительно была очаровательна. Малышка сохранила удивительный синий цвет глаз, с которым родилась, и мягонькие каштановые волосы, которые по цвету были точной копией моих собственных.

Селия выносила ее на террасу в теплую погоду после обеда. Когда у меня были открыты окна, я могла слышать ее воркование, напоминавшее воркование лесного голубя, и гуканье, похожее на гудение шмеля. И я застывала на фразе в деловом письме или не могла толком сосчитать столбец цифр, получая всякий раз разный результат. Я выглядывала в окно и видела то ее взбрыкивающие в воздухе ножки, то кулачки, которыми она пыталась ухватить солнечный лучик или край своего кружевного полога.

Однажды днем ее возня была такой настойчивой и продолжительной, что я просто рассмеялась вслух. Она вела себя в точности как я, с моей любовью к солнцу и теплому ветерку. Все остальные люди нашего дома ступали по земле, как будто это был паркет; лишь мы двое — моя дочь, вернее дочь Селии, и я — понимали, где мы живем. Я и ребенок, слишком маленький, чтобы говорить, и слишком маленький, чтобы понимать. В этот момент, наблюдая за ребенком, я увидела, как игрушечный, хорошо обсосанный кролик вылетел из коляски и упал в траву. От неожиданного разочарования ребенок затих и тут же разразился плачем. Не успев подумать, я открыла высокое французское окно моей конторы и шагнула на террасу.