Ты, я и Гийом - Диана Машкова Страница 64

Глава 6

Я не поехала провожать Артема в аэропорт – не смогла. Не потому что работала – нет, он улетал в субботу. Просто, как ни старалась, не в состоянии была пересилить мерзкое ощущение того, что он меня бросает. Сознательно и обдуманно. Понимает же, черт возьми, что не в состоянии я на этот раз самостоятельно последовать за ним. Собраться, получить визу, окончательно бросить Катерину – из Москвы я хотя бы ездила к ней через выходные – и снова помчаться вдогонку за ним. Да и зачем? Чтобы опять жить чуть поодаль в ожидании редких, но сладких и болезненных ласк?

Все это слишком напоминало историю сбежавшей от Аполлинера Анни Плейден, все обернулось именно тем, чего я панически боялась. «Раздирающая тоска овладевает им, как только он остается один, грызет его, издевается, насмехается над его бессилием». Я могла бы собственной кровью подписаться под каждым словом Хартвиг, описавшей так состояние покинутого Аполлинера. А для того чтобы окончательно заставить себя спуститься с небес на землю, нужно было продолжить: «На сей раз нечего хитрить с собой – его не любят. А если и любят, то так робко, без веры и преданности, что игра не стоит свеч. Но если бы вот сейчас она сказала ему: останься, будем вместе – несмотря на эту горькую и только сейчас осознанную истину, он остался бы с нею, не колеблясь ни минуты, так долго он ждал, так дорого заплатил за ожидание». Мне нечего было к этому прибавить. Разве что до рези в висках, до самоуничтожения повторять про себя строки из «Песни несчастного в любви» Гийома Аполлинера:

Прощай, запутанная страсть,

Любовь пустая к той из женщин,

Что, наигравшись мною всласть

В Германии в году прошедшем,

Ушла, чтоб навсегда пропасть.

С Артемом мы попрощались за два дня до его отъезда. Сидели в полупустом кафе, и меня не отпускало ужасное предчувствие того, что я уже больше его не увижу. В тот вечер я подарила ему две книги – давно собиралась, только поначалу надеялась с их помощью что-то в нем изменить. А теперь было слишком поздно. Мне хотелось одного – чтобы «Убиенный поэт» Аполлинера и «Триумфальная арка» Ремарка уехали вместе с ним. Словно это был способ отправить в Англию частичку себя. Аполлинеру я отводила в своей жизни роль пророка чувственности и страсти, а Ремарку – почетную должность мессии всех отринутых и бежавших. Только он мог научить оптимизму и любви к жизни, когда, казалось бы, все потеряно и ничего больше нет.

Все выходные после отъезда Артема я проревела, не вставая со скрипучей раскладушки в снятой нами комнате. Помимо раскладушки, здесь были еще древний платяной шкаф, пропахший нафталином, в который я под страхом смертной казни не решилась бы повесить костюм, и старый письменный стол. Вся эта «мебель» давно уже просилась на свалку, но бережливая старушка – хозяйка квартиры – не спешила расстаться со своим захудалым добром. Послужит еще всяким да разным лимитчикам большого города – ее квартирантам. Все равно ж у них выбора нет. А за сто долларов в месяц и так сойдет. Артем нашел это жилище через знакомых, заплатил за два месяца вперед, помог мне переехать, но сам так и не задержался здесь дольше, чем на две минуты. То ли потому, что комната была слишком уж убогой и у него в ней снова началась «болезнь плохих помещений», то ли потому, что не хотел оскорблять неприличным своим присутствием милую нашу старушку. Не знаю. Но я осталась одна. То есть с бабушкой. Отдельную квартиру мы арендовать не смогли – слишком дорого. Да и я уже, по правде сказать, не видела смысла выбрасывать на ветер такие деньги. Не было у меня уверенности в том, что без Артема в Москве я надолго задержусь.

После переезда в эту дыру из светлой и уютной Сережиной квартиры я чувствовала себя так, словно за дурное поведение меня посадили в карцер. Только вот при всем желании не могла понять, что же я сделала не так. Но факт оставался фактом – приятная, а в последнее время и дружеская атмосфера в чистом доме Сергея и Нади сменилась для меня «раздирающей тоской» и одиночеством в этих заляпанных невесть какой давности грязью стенах. В первое же утро на новом месте я проснулась оттого, что почувствовала, как кто-то легонько щекочет мне пальцы. Я открыла глаза и увидела прямо перед собой на подушке огромного рыжего таракана. Не знаю, как я умудрилась не заорать. Зато вскочила как полоумная и начала отряхивать ночную рубашку: мне упорно казалось, что тараканы расползлись по моему телу везде, забились в каждую тканевую складку. В тот же день я накупила такое количество различных средств для распыления, раскладывания и размазывания по плинтусам, что в итоге чуть сама не отравилась в маниакальной решимости извести этих тварей. Самое смешное, что бабушку мою ни тараканы, ни манипуляции с баллончиками и тюбиками не волновали. Она только приветливо улыбалась мне практически беззубым ртом и все норовила усесться поближе, чтобы рассказать что-нибудь из своей жизни. В такие минуты мне вспоминался исключительно Раскольников. Какая тут французская литература, если вокруг омерзительно-русская жизнь?!

Сколько ни старался Артем, новой работы для меня найти не удалось. И я по-прежнему ездила с журналистами по правительственным кабинетам и резиденциям крупных отечественных компаний. Сама искать что-то я уже и не пыталась – не было сил. Все эти интервью утомляли меня и выматывали морально. Чем больше совершенно ненужной и случайной информации застревало в моей голове, тем отчетливее я понимала, как именно делается бизнес в России и производится управление государством. Чем больше времени я проводила в сияющих министерских кабинетах днем и в своем нищенском жилище ночью, тем хуже мне становилось. Подобные сравнения никому не могли бы прибавить жизненного оптимизма. Скорее наоборот.

В понедельник, после отъезда Артема, с опухшим от двухдневных слез лицом я отправилась на работу. На одиннадцать было назначено интервью с министром сельского хозяйства.

В это утро все валилось у меня из рук, все раздражало. Единственные чулки, когда я одевалась, порвались, пришлось натягивать колготки – в тридцатиградусную жару! Диссертационный костюм – сколько я его ни наглаживала – не желал выглядеть прилично, а на локтях пиджака отчетливо блестели предательские потертости. Набойкам на туфлях оставалось просуществовать максимум день-другой, они уже сточились почти до каблука. Синтетическая блузка из молочно-белой превратилась в противно-желтую. Пора было либо обновлять гардероб, либо завязывать со своей чересчур ответственной работой к чертовой матери! Да и какой смысл так жить, если то, что зарабатываешь, уходит на еду, повседневные расходы и поездки к ребенку. Правда, я отвозила в Казань несколько раз по три тысячи, но это было смешно. Слава долго издевался над «космической» суммой, которая, разумеется, вносит серьезные коррективы в материальное положение ребенка. Обязательно, всенепременно стоило ради этого бросать все и валить в Москву. Я не обижалась – не имела на это морального права.

К министерству мы подъезжали в разбитом состоянии духа. Убивала жара и мрачные мысли. Перспектива вылезать из машины с кондиционером на душную улицу не радовала никого. У Беатрис, помимо погодных и рабочих затруднений (ее маниакальная идея назначить интервью с Путиным, сожрав море усилий, так ни к чему и не привела), снова образовались неприятности личного плана. Только она начала было забывать своего «постельного ленивца» и переключилась на молоденького итальянца, который служил при ней кем-то вроде интернетного гуру и добытчика информации, как бывший бойфренд вернулся в Москву и поселился в ее кровати, как будто бы никакой размолвки и не существовало. Беатрис скрипела и лязгала зубами от злости, словно пантера, у которой отняли только что зарезанного олененка, но поделать ничего не могла. Я, понятное дело, тоже была погружена на дно собственных мыслей и переживаний.