Другая королева - Филиппа Грегори Страница 66

О, я не могу противостоять ее чарам, я так же глупа, как все те мужчины, которых она обещает пригласить в Холируд или в Париж; но даже когда она меня очаровывает, я знаю, что она дурная женщина. Она насквозь дурная женщина.

– Моя кузина отнеслась ко мне с величайшей несправедливостью и жестокостью, – замечает она, когда одна из моих дам (моих собственных дам!) по глупости говорит, что будет скучать по ней, когда та вернется в Шотландию. – С величайшей жестокостью, но она наконец видит то, что весь мир увидел два года назад: королеву нельзя сместить. Я должна быть восстановлена. Она была глупа и жестока, но теперь она наконец прозрела.

– Я бы сказала, что она была терпелива сверх меры, – раздраженно бормочу я над своей вышивкой.

Королева Шотландии поднимает темные брови, услышав несогласие.

– Вы хотите сказать, что полагаете, что она была со мной терпелива? – осведомляется она.

– Ее двор разделился, ее собственный кузен был соблазнен и утратил верность, ее лорды злоумышляли против нее, она пережила величайшее восстание за время своего правления, а ее парламент призывает ее казнить всех, вовлеченных в заговор, включая вас.

Я бросаю желчный взгляд на своих дам, верность которых под подозрением с тех самых пор, как эта блестящая молодая королева явилась среди нас со своими романтическими историями о Франции, о своей так называемой трагической жизни.

– Королева могла бы последовать предложению своих советников и отправить палача ко всем вашим друзьям. Но она этого не сделала.

– На каждом перекрестке стоит виселица, – замечает королева Мария. – Немногие на севере согласятся с вами, что милость Елизаветы проливается ласковым дождем с небес.

– На конце каждой веревки болтается мятежник, – упрямо говорю я. – И королева могла бы повесить на каждой еще дюжину.

– Да, она потеряла всю поддержку, – милым голосом соглашается Мария. – Нет на севере ни города, ни деревни, что встали бы за нее. Они все хотели вернуть старую веру, они хотели, чтобы меня освободили. Даже вам пришлось бежать от армии севера, Бесс. Tiens! [28]Как вы управлялись со своими фургонами, как тряслись за свое имущество! Даже вы знали, что на севере нет ни одного города или деревни, верных Елизавете. Вам приходилось нахлестывать лошадей и ехать так быстро, как только можно, а с повозки падали серебряные кубки.

Мои дамы льстиво смеются, представляя, как я поспешаю со своими папистскими подсвечниками. Я склоняю голову над вышивкой и стискиваю зубы.

– Я смотрела тогда на вас, – говорит Мария тише, пододвигая свой стул поближе, чтобы мы могли поговорить наедине. – Вы боялись в те дни, по дороге в Ковентри.

– В этом нет вины, – защищаюсь я. – Почти все боялись.

– Но вы боялись не за свою жизнь.

Я качаю головой.

– Я не из трусливых.

– Нет, вы не просто не трусиха. Вы отважны. Вы не боялись ни за свою жизнь, ни за безопасность мужа. Вы и битвы не боялись. Но вас что-то ужасало. Что?

– Утрата дома, – признаюсь я.

Она не верит.

– Что? Вашего дома? За вами по пятам шла армия, а вы думали о своем доме?

Я киваю.

– Всегда.

– О доме? – повторяет она. – Когда нашим жизням грозила опасность?

Я смущенно смеюсь.

– Ваше Величество, вы не поймете. Вы были королевой стольких дворцов. Вы не поймете, каково мне заработать небольшое состояние и пытаться его удержать.

– Вы боитесь за свой дом больше, чем за мужа?

– Я родилась у молодой вдовы, – говорю я.

Я сомневаюсь, что она поймет, даже если написать ей все большими буквами.

– По смерти моего отца ей не осталось ничего. То есть совсем ничего. Меня отослали в семью Брэндонов, чтобы сделать компаньонкой и экономкой в их доме. Тогда я поняла, что у женщины, чтобы чувствовать себя в безопасности, должны быть муж и дом.

– Но вам же ничего не грозило?

– Мне угрожала бедность, – поясняю я. – Бедная женщина – последнее создание на земле. Женщина сама ничем не владеет, она не может найти дом своим детям, она не может заработать денег и поставить на стол еду, она зависит от доброты своей семьи, без их щедрости она может умереть от голода. Она может увидеть, как умрут ее дети, если ей не хватит денег, чтобы заплатить врачу, она может голодать, ведь у нее нет ни профессии, ни гильдии, ни умений. Женщинам запрещено учиться и работать. Не бывает женщин кузнецов или писарей. Все, что может женщина без образования, без навыков, – это продавать себя. Я решила, чего бы мне это ни стоило, я как-нибудь заработаю собственность и буду за нее держаться.

– Это ваше королевство, – вдруг говорит она. – Ваш дом – это ваше маленькое королевство.

– Именно, – отвечаю я. – И, если я потеряю свой дом, я буду выброшена в мир без всякой защиты.

– Как королева, – кивает она. – У королевы должно быть королевство, без него она никто.

– Да, – отвечаю я.

– А ваш страх потерять дом означает, что вы относитесь к своим мужьям как к тем, кто вас обеспечивает, не больше? – с интересом спрашивает она.

– Я любила своих мужей, потому что они были ко мне добры и оставили мне свои состояния, – признаю я. – И детей я люблю, потому что они – мои драгоценные дети и мои наследники. Они будут жить, когда меня не станет. Они унаследуют мое состояние, им отойдут мои дома и богатство, дай Бог, чтобы они их преумножили и получили титулы и почести.

– Кто-то скажет, что у вас не нежное сердце, – замечает она. – Вы женщина с сердцем мужчины.

– Я – не та женщина, которой по нраву сомнительность женской жизни, – отвечаю я веско. – Не та женщина, которая в восторге от своей зависимости. Я скорее сама заработаю себе состояние, чем стану подлизываться к богатому мужчине и ждать, что он станет заботиться о моей безопасности.

Она собирается ответить, и тут за спиной у меня открывается дверь, и я понимаю, что это мой муж граф. Я понимаю это, еще не успев обернуться, по тому, как озаряется при виде него ее лицо. Она неразборчива, как шлюха. Любой мужчина или мальчик, от моего восьмилетнего пажа Бабингтона до моего сорокадвухлетнего мужа – со всеми она одинаково приятна. Она даже с Гастингсом весело флиртовала в дни перед его отъездом.

Рассказать не могу, как меня злит выражение особой близости в ее улыбке и то, как она протягивает руку, и как меня бесит то, как он склоняется над ее рукой, целует ей пальцы и на мгновение задерживает их в своей ладони. Ни в его поведении, ни в ее нет ничего неподобающего. Ее жест – королевский, он ведет себя как сдержанный придворный. Видит бог, между королевой Елизаветой и любым новичком в ее приемной флирта куда больше, при дворе вообще больше непристойности. Елизавета может быть открыто похотливой, а ее постоянная жажда лести давно вошла в поговорку у придворных. Напротив, эта королева, хотя и куда более желанна, никогда не отступает от самых очаровательных манер.