Высшая степень обиды - Тамара Шатохина Страница 67

Чего-то еще я могла и не знать, но самым главным аргументом для меня, как ни странно, всегда был один-единственный – условия существования на этих самых лодках. И тому была причина… для меня, наверное, вполне себе нормальная… и хоть плач, хоть смейся – очередная психологическая травма. Мама права – а не до хрена ли их на одну меня?

Вообще-то я всегда слишком эмоционально реагировала на события. Кубинские излишне темпераментные гены виной тому, или то, что надо мной слишком кудахтали в детстве? Я думала об этом, искала и изучала – хотела и пыталась понять себя. Что-то выяснила и поняла…

Понятно, что эмоциональность это одна из основных составляющих темперамента, а я, как оказалось – чистый холерик. Поэтому эмоции иногда сменяются молниеносно и проявляются ярко – все так. Но то, что порой они затмевали разум…? Все эти эмоциональные всплески ожидаемо доставались Усольцеву – в хорошем смысле и плохом тоже. Потому что с ним я не считала нужным гасить их или подавлять в себе. Еще был Пашка… Но он, скорее, в роли стороннего наблюдателя – при нем я все же старалась сдерживать себя, хотя получалось это не всегда. К чему все это вспомнилось? Все к тому же – повышенной эмоциональности восприятия…

На атомоходе у командира была не просто каюта, там было целых три помещения – комната для совещаний, спальня и кабинет. Все это очень скромно, но все же… А еще у них на «Акуле» были сауна и бассейн с забортной водой, душевые, комната релаксации с растениями и стеной-экраном, куда транслировались виды природы, большая кают-компания и тренажерный зал, своя телетрансляция – в каждой каюте имелся телевизор. А на дизельной лодке размер личного командирского закутка был даже меньше санузла в хрущевке. Но это еще ничего – у него все-таки было хоть какое-то личное пространство...

Почти в самом начале службы на Большом Севере, когда Виктора назначили на должность начальника БЧ-3 на дизельной лодке (до этого он был младшим "торпеденком") , то он организовал для меня экскурсию – по моей же просьбе. Уже потом я бывала и на другой дизель-электрической и на атомных тоже, и видела там все, что мне разрешили увидеть. Но самое сильное… нет – самое страшное впечатление на меня произвели условия службы и особенно – спальные места матросов на дизельной Б-641.

Эта экскурсия и стала причиной той самой психологической травмы или информационного шока – не знаю.... Так случилось – Усольцева тогда остановил командир, и некоторое время меня водил по лодке молоденький мичман. Виктор скоро освободился, но к тому времени я уже знала все про то, как здесь бывает, когда лодка выходит в море. На всю свою жизнь я запомнила шестой электромеханический отсек... Даже сейчас… стоило прикрыть глаза, вызывая те воспоминания и четко, ярко и полно я видела перед собой… хорошо отпечаталось, где нужно...

Койки были расположены одна над другой прямо на боевом посту возле аппаратуры. А, скорее – между ней. Но самое ужасное, что на эти койки не ложились, а всовывались в них боком. Перевернуться во сне со спины на живот было невозможно – для этого нужно было высунуться наружу, а обратно влезть уже животом вниз. На боку спать не получилось бы – в десяти сантиметрах над лицом нависала следующая койка, и широкие мужские плечи не вписывались в это пространство.

На восемьдесят человек по факту приходилось только сорок спальных мест, потому что матросы разбегались из пятого и шестого отсеков, как тараканы – спали на торпедах, намостив на них матрасы, на консервированном хлебе, которым были забиты аккумуляторные ямы... Возращались на третий день после подзарядки, когда становилось "холодно", а это +50 – один раз в три дня.

В походном положении температура ниже +50 не опускалась, но в первый день подзарядки поднималась до +70, второй – уже +60, но и при такой не поспишь... Влажность постоянно была почти стопроцентной, и на головы капал конденсат – горячая вода. А содержание углекислоты в воздухе достигало 2%.

Когда лодка находилась в море, офицеры оставались одетыми только в светло-голубое одноразовое белье – широкие трусы и майки из жидкой х/б ткани и кожаные тапочки с огромными дырами перфорации поверху. Матросы – просто в трусы и тапки, и еще вешали полотенца на шеи, чтобы вытирать ими пот. Раз в день по лодке проходил доктор и приносил спирт. При нем каждый протирал проспиртованным тампоном все тело, чтобы избежать фурункулеза. Потому что не дай Бог царапина или прыщ – они гнили и заживали неделями или месяцами, все то время, что длилась автономка.

Дизельная подводная лодка так и осталась для меня прототипом настоящего ада на Земле. Есть, конечно, шахты и что-то еще, но там посменная работа, а потом свежий воздух, солнце и небо над головой, нормальный сон дома… Я не знала и не знаю места страшнее дизельной подводной лодки и лучше бы не видела ее изнутри никогда. Это было ошибкой Усольцева…

Он потом подошел… и с гордостью показывал мне место своей службы, а меня уже поколачивало и потряхивало от ужаса. Потому что все эти массивные люки, через которые можно пройти, только сложившись вдвое, воспринимались мною, как крышка гроба. Их намертво задраивали, стоило только пройти в отсек – я наблюдала это. Это делалось уже на автомате, было выбито на подкорке и в крови у каждого из них – одно из условий выживания корабля. И случись в отсеке возгорание или затопление, эти люки так и останутся задраенными – люди будут бороться за живучесть на своем посту без возможности покинуть его.

Все эти нависающие со всех сторон переплетения кабелей и труб, немыслимая теснота, духота и тускло мигающие огоньки точных приборов… Дома меня прорвало... Усольцев позвал Пашку и тот капал мне валерьянку или еще что-то – мерзкое и вонючее. Я послушно пила и тихо, не переставая, плакала. И срывающимся голосом зачем-то в подробностях рассказывала ему все то, что узнала, с ужасом глядя при этом на Усольцева и повторяла... все повторяла эти подробности. Я бы, может, и хотела остановиться…

А он сидел на стуле и потерянно смотрел, не зная – куда деть свои руки? Смотрел на них, клал на колени, судорожно сжимал в кулаки, виновато поднимал на меня глаза и снова смотрел вниз, распрямляя пальцы. Иногда глубоко выдыхал и шептал:

– Ну, сука Лихачев… урод, бля… твоюжжж…

Пашка налил и ему того же, что и мне.

В нашей спальне той ночью воняло аптекой, а я всю ночь цеплялась за него, чтобы убедиться, что вот он – тут, а не среди проклятого железа. Это была одна из трех серьезных истерик, которые я закатила ему за годы нашей службы.

Следующий его выход думала – не переживу, ждала с каким-то животным, глубинным страхом… и ничего – потихоньку делала ремонт в комнате, таскала мальчишек на санках к военторгу и обратно, в санчасть – им как раз делали прививку, готовила, стирала… заняла себя так, что ночью именно что спала. Этот выход пережила, а потом постепенно привыкла – они же возвращались.

Офицерские классы и академия были временем счастья – чистого и ничем не замутненного. Потом – атомоход. Я смотрела изнутри на этот маленький подводный город – жилые каюты для каждого и кресла-качалки, широкие проходы и тренажеры, хорошо оснащенный камбуз и трехкомнатные командирские апартаменты, много чего… и думала, что Усольцев точно заслужил это, заслужил в самой полной мере. И видела я тогда только огромную разницу в комфорте, а была еще разница в ответственности...