Дерзкие мечты - Дженнифер Блейк Страница 68

— Вы могли иметь такую власть, о которой можно только мечтать. Придет время, когда вы горько пожалеете о том, что отвергли.

— Мне не нужно этого и никогда не будет нужно, — голос Аллина был тверд. — Ваша страна — не моя страна и никогда не была моей.

— Упрямый осел. Мы пошли бы на все ради вас. Для нас это было бы великой честью. А вы позорите себя тем, что отвергаете нашу преданность.

— Я постараюсь это пережить.

— И ваша страна — тоже. Такой случай выпадает редко — вы могли бы спасти многие жизни, могли бы изменить все. Все!

— Или ничего, — отозвался Аллин устало, как будто продолжая давний спор. — Некоторые вещи нельзя изменить за десятилетия, даже за века. Мой отец пытался сделать это.

— Ах да, ваш отец! Он обещал свободу, справедливость, но где все это? Напрасно сердца наши жаждут их. Помните об этом! Хорошенько помните.

— Это единственное, что я могу вам обещать, — ответил Аллин.

Пожилой человек возмущенно хмыкнул, потом повернулся и вместе со своим спутником вошел в гондолу. Когда гондола выплыла из тени, Вайолетт увидела, что это не люди с вокзала, как она боялась. И не те двое, которые следили за ними в Париже. Мужчины в гондоле были крепкого телосложения, с гордой, почти военной выправкой. Они были безукоризненно одеты, начиная от шелковых платков и кончая отменными кожаными ботинками. Но почему-то казалось, что в их облике чего-то не хватает, возможно, оружия.

Пожилой мужчина последний раз взглянул на Аллина.

— Дважды мы просили вас, и дважды вы нам отказали. Это ваше право. Но все не так просто. Придут и другие.

— Да, — ответил Аллин, и эхо его голоса гулко разнеслось под каменным сводом лоджии. — Я знаю это.

— Мы больше не будем беспокоить вас. Но помните о своем высоком положении. Теперь мы не увидимся. Прощайте.

Аллин в ответ лишь кивнул, но в этом простом жесте было нечто величественное. Гондола отплыла, он повернулся и вошел в дом.

Весь остаток вечера Аллин был молчаливее обычного. Он сидел, уставившись в пустоту, вздрагивал, когда Вайолетт к нему обращалась. Взгляд у него был усталый, невидящий, а иногда — почти безумный.

Вайолетт ждала, что он доверится ей, она хотела помочь ему, разделить все выпавшие на его долю невзгоды. Но он не сказал ничего ни сразу после того, как ушли эти люди, ни когда они сидели вместе за чтением, ни когда готовились ко сну. Она понимала, что он хочет оградить ее от собственных переживаний, но была не рада этому. Она чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы он поделился с нею своими трудностями.

Ночью Вайолетт проснулась. Луны не было, в погруженной во тьму комнате лишь еле заметно синел проем окна, в который врывался ветер с моря. Аллин, обнаженный, стоял у окна, держась рукой за раму.

— Что с тобой? — прошептала она.

Он обернулся через плечо и посмотрел в ее сторону.

— Прости меня, — сказал он нежно. — Я не должен был допустить, чтобы это Коснулось и тебя. Каким я был эгоистом, когда увез тебя!

— О чем ты? — Она села в кровати, натянув на себя простыню. Пальцы ее вдруг онемели от холода и слушались с трудом.

— Я обманул тебя. Разрушил твою тихую спокойную жизнь и ничего не могу предложить взамен.

Его слова звучали как отречение. Тревога пронзила Вайолетт, сжала горло, так что ей даже трудно было говорить.

— Мне не нужно больше того, что у нас уже есть.

— Мне нужно. Для тебя. И для нашего ребенка, которого ты носишь.

Она не сразу поняла смысл его слов. С трудом переведя дыхание, она наконец спросила:

— Ты знаешь?

— Некоторые вещи говорят сами за себя. Твое прекрасное тело изумительно округлилось, и это доставляет мне радость, ту, о которой я и не смел мечтать. И все же я хотел спросить…

— Да? — Затаив дыхание, она ждала конца его фразы.

— Я хотел спросить, возможно ли убедить Гилберта, что это его ребенок?

На долгие секунды она онемела от отчаяния и наконец выговорила:

— Может быть, это на самом деле его ребенок,

— У тебя есть основания так думать? — с сомнением переспросил он.

— Кто знает? Я… у меня были месячные недомогания после того, как мы уехали из Парижа, в Швейцарии, но после Лугано — уже нет. Поэтому вполне может статься, что отец ребенка он.

— Понятно. — Аллин повернулся к ней, но не подошел. — Возможно, это и к лучшему, — добавил он твердо.

— Нет!

Этот крик непроизвольно вырвался из груди Вайолетт, она не могла его сдержать. Услышав его, он бросился к ней, обнял, прижал к себе, стал шептать ей на ухо что-то нежное и успокаивающее. Она, уже не понимая, что делает, пыталась вырваться из его объятий, отбивалась, не желала успокаиваться, и ужас охватил ее всю.

— Не надо, Вайолетт, пожалуйста, не надо! — умолял он, беря ее руки в свои. — Я вовсе не хочу этого! Просто может случиться так, что это будет лучше и для тебя, и для ребенка. Дитя — мое, я знаю это так же точно, как то, что в моей груди бьется мое сердце, иначе и быть не может. Но я не могу забывать об опасности. Никто не должен знать, что ты носить под сердцем моего ребенка. Я не переживу, если с тобой что-то случится из-за меня.

Она затихла, уловив звучавшую в его голосе боль.

— Какая опасность? — взволнованно спросила она. — Что это за люди приходили к тебе? Чего они хотели? Лицо его омрачилось.

— Я бы сказал, если бы это принесло тебе облегчение. Но лучше не будет. Прошу тебя, поверь мне.

— Я не должна ничего знать?

— Так будет лучше. — Он был неумолим. Она сжала руки и с трудом произнесла:

— Но если Гилберт решит, что ребенок его, я должна буду вернуться к нему.

— Да, — ответил он едва слышно.

— Как я могу! — воскликнула она. — Как я могу… теперь? Он притянул ее к себе, прижал к груди и зарылся лицом в ее распущенные по плечам волосы.

— Господи! — прошептал Аллин. — Неужели ты думаешь, что я допустил бы разлуку с тобой, если бы был другой выход? Мысли об этом разрывают мне сердце. Ты — моя, отныне и вовеки. Ты всегда будешь частью меня, частью моей души. И все же мне будет легче знать, что ты — с ним, но живая, чем со мной — мертвая.

— Даже если жизнь с ним для меня хуже смерти? — Она закрыла глаза, чтобы лучше слышать его, чувствовать его запах, ощущать его рядом с собой — хоть напоследок. — Неужели у меня нет права голоса?

— Если ты меня любишь — нет.

— Но это нечестно, — выдохнула она.

— А что честно? Вайолетт, любимая, я так надеялся, что война в Крыму все изменила, что обо мне наконец забыли, поэтому я могу иметь для себя немного счастья. Но я ошибся. Те, кто позволяет себе считать, что я не могу быть безвестен и счастлив, настроены сейчас как никогда решительно. Твоя беда в том, что ты — часть моей ошибки.